Ты, я и Гийом - Диана Машкова Страница 42

Повесть была сшита автором из собственных дневниковых записей, незаконченных произведений и аллюзий из современной, средневековой и античной литературы. Конечный продукт получился таким сложным и запутанным, что читатель должен был доискиваться до смысла сам и многое додумывать. Приходилось становиться чуть ли не соучастником литературного процесса.

Мысли, вызванные «Убиенным поэтом», роились в моей голове, как улей взбудораженных пчел. Настроения менялись, словно в калейдоскопе, – от умиления до омерзения; от восторга до раздражения; от любви до презрения. В строках Аполлинера ощущался заимствованный дух то Вольтера, то Рабле, то карикатурный – Верлена. Мечты о вечном тут же переключались на размышления о низменном. А моментами я просто не находила слов, натыкаясь на очередной образчик раскрепощенной аполлинеровской прозы: «Новорожденная Эйфелева башня дивной эрекцией приветствовала героическое рождение Крониаманталя».

К литературному герою «Убиенного поэта» я испытывала то, что называют родством душ. Помимо воли, он и я объединились в ополчившееся на весь белый свет местоимение «мы», к которому невероятно хотелось приклеить характеристику «les miserables [1]». Таких, как мы, думалось мне, нетвердо стоящих на земле, витающих в облаках искусства и отдающих все ради чувств, не терпит толпа. Таких ханжеская мораль убивает. Слишком не похожи мы на обывателей, которым оскорбительна наша жизнь. Нас способен понять только какой-нибудь сумасшедший Бенинский Птах – еще один герой «Убиенного поэта», прообразом которому служил Пабло Пикассо, – остальные проклянут. Даже возлюбленным нашим не дано проникнуть в этот чувственный и неподвластный человеческим законам мир. Я даже начала отождествлять Артема с бестолковой любимой Крониаманталя – Тристуз Балеринетт. Меня убивало, что мой избранник тоже был не в состоянии ответить на мои чувства или, если еще точнее, наверное, мог, но боялся признаться в этом самому себе. А вдруг он, как эта самая Тристуз, очнется и все поймет, когда будет уже слишком поздно? Вспоминалась фраза известного биографа Аполлинера – Юлии Хартвиг: «Его (Костровицкого) не любят или любят плохо». Кажется, в этих жестких, но правдивых словах скрыта и моя карма. От подобных мыслей становилось жалко себя и вслед за гротескным литературным героем «Убиенного поэта» хотелось умереть.

Из суицидальных размышлений на свет божий меня извлекала только Катя. А с необходимостью жить дальше примиряла возможность уехать в августе в Москву.

Наконец, продравшись сквозь тернии прозы и зыбучие пески эрудиции Аполлинера, последняя глава (слава тебе, господи!) материализовалась и увесистой папкой легла на рабочий стол Ирины Александровны. Все. Все!!! Можно с чистой совестью позволить себе радость и отдых на целую неделю. Заслужила, черт подери! Предзащита назначена на ноябрь. С введением и заключением разберемся после. А сейчас – в путь! Мне не терпелось увидеть Артема, забыть, отдавшись собственным чувствам, обо всем.

Артем ждал меня на вокзале – я еще из окна вагона увидела, как пристально вглядывается он в лица пассажиров и чуть ли не подпрыгивает от нетерпения. Не успела я коснуться ногами перрона, как он схватил меня в объятия, прижал. И тут же, даже не сказав привычного «здравствуй», поволок на нечеловеческой скорости в метро.

Мы ехали. Я улыбалась. Счастье накатывало бурной волной – как бы не захлебнуться! Вагон покачивался, и от этих толчков я случайно-намеренно каждый раз касалась грудью плеча Артема. Мы смотрели друг другу в глаза, и взгляды наши мутнели, теряли связь с окружающим миром.

– Раздевайся, – на этот раз мы оказались в какой-то квартире. Откуда он ее взял, сколько времени она в нашем распоряжении, Артем не объяснил.

– Зачем? – Мне было страшно от его напора и стыдно так сразу, с порога, обнажаться в незнакомом доме. К тому же двери в обе комнаты были закрыты, и я боялась, что там кто-то есть.

– Я собираюсь использовать тебя по назначению. – Голос его срывался, он неотрывно смотрел мне в глаза.

– Нет. – Я задрожала от болезненного предвкушения и прикрыла веки.

– В глаза! – Артем схватил меня за подбородок и поднял мою голову. – Смотри мне в глаза! Ты забыла, что обязана подчиняться мне во всем?! – Артем говорил прерывисто, задыхаясь от страсти.

Не отпуская моего подбородка, свободной рукой он начал расстегивать свои джинсы. Потом, дрожа от нетерпения, задрал мне платье.

– Умница девочка. – Он бормотал еле внятно, голос его срывался.

Он развернул меня к себе спиной, и я упала руками на старое трюмо в прихожей, которое, стыдливо прикрывшись мутной дымкой и трещинами, отражало нас. Артем шептал что-то не переставая, я напрягала слух, стараясь разобрать слова. С большим трудом я поняла всего несколько фраз.

– Чувствуешь, как я проникаю в тебя везде? – шепот его тонул в прерывистом частом дыхании. – Я заставлю тебя почувствовать, что ты принадлежишь только мне, что я имею на тебя право, право укрощать тебя, заставлять тебя страдать, право подавлять твою гордость и волю…

Дальше я ничего не могла разобрать. Только кивала, соглашаясь с его монологом, и выдыхала отрывистое «Да!». Слух отказал мне, уступив место ощущениям, которые, словно Мальстрем, закружили, утащили за собой вожделеющее существо. Последней неуместной мыслью, перед тем как окончательно скрыться в водовороте чувственных удовольствий, было: «Боже мой, когда он успел выучить всего Аполлинера?»

Когда я наконец пришла в себя и смогла осмотреться, выяснилось, что квартира была совершенно пустой. Более того, она принадлежала семье Артема. До недавнего времени жилье сдавали. Ну а мы мотались по гостиницам и дачам. Зато теперь вот квартиранты съехали, и квартира оказалась на целую неделю в нашем распоряжении. Напоследок. Теперь Артем, как я поняла, под мудрым и чутким руководством матери, затеял продажу этого якобы неперс-пективного жилья. Родители Артема планировали вложить деньги в новостройку. Ясно, что через пару лет в этом случае квартира у них будет больше, лучше, дороже, но мне показалось, что этот тактический ход связан еще и с общей военной стратегией по выпихиванию меня из жизни Артема. Будь у него своя собственная квартира сейчас, он бы додумался, не дай бог, притащить в нее девку-лимитчицу, да еще и с ребенком! А так – все шито-крыто. Некуда. Значит, и вопрос отпадает сам собой.

Обсуждать это вслух я, конечно, не стала. Ведь и так ясно: Артем прекрасно понимает, что делает, и знает, чем вызвано решение семьи поменять существующую квартиру на котлован и стопку разноцветных бумаг. Значит, он считает, что так будет правильней и лучше, что отсутствие жилья избавит от принятия решений, от вопроса о «нашей совместной жизни». Как ни старалась, не могла я увязать эту рассудительность, которая казалась навязанной, чужой, с его ко мне страстью. Похоже, разные чувства раздирали его изнутри. Но он поступал так, как угодно его близким.

Только одного в мудрой семье Артема не поняли и не учли – я-то не стану плясать под их дудку, не пропаду только потому, что нам с Артемом негде жить. Плевать мне на то, есть у него квартира, нет у него квартиры! Когда Артем был рядом, во мне словно просыпался горячий источник жизненных сил: ни на секунду я не сомневалась, что всего в этой жизни добьюсь. И на квартиру сама заработаю, и карьеру сделаю, и Катерину воспитаю, и еще детей ему рожу. Лишь бы мы были вместе. Зато когда он был далеко, все эти самонадеянные мысли сморщивались, скукоживались, словно кусок полиэтилена, случайно попавшего в костер. От них оставался только едкий и мерзкий дым, от которого слезились глаза. Без Артема я не верила в себя.