Интимная жизнь моей тетушки - Мейвис Чик Страница 43

Я подумала, что он перестал меня любить. Представила себе, что ретроспектива Хичкока – его первое свидание с кем-то еще. Я ничего не видела, потеряла голову. Даже улеглась в постель с ними обоими. И дальнейшие вопросы не имели никакого смысла, потому что он легко мог солгать. В конце концов, я-то лгала. Постоянно.

Потом он сказал:

– Я тебя люблю. – И повторил: – Этому надо положить конец.

Разлука не помогла. Стало окончательно ясно, что укромного местечка нам не найти. Не могли мы создать себе нормальные условия существования. Следовательно, этому надо положить конец. Это безумие, это предательство доверия столь многих людей не могли продолжаться вечно.

– Ты трахалась с ним в этот уик-энд, не так ли?

Приревновав его, я поняла, что и он испытывал те же чувства.

– Нет, – правдиво ответила я. На что услышала:

– Но ведь будешь.

На что ответила:

– Ну почему у тебя нет мобильного телефона?

На что услышала:

– На пособие по безработице не купишь.

На что ответила:

– Телефон я тебе куплю.

– Это ничего не решает, – вздохнул он.

В то утро мы заключили договор. До конца этого месяца мы блаженствуем. Никаких трудных вопросов, никаких истерик и обид. Никакой ревности. Наслаждаемся тем, что имеем. Еще три недели. А по возвращении в Лондон, пообещала ему я, будем решать, как жить дальше.

Френсис и я теперь виделись только по уик-эндам, и я бы, пожалуй, наслаждалась умиротворением, которое приходило вместе с ним, если бы он не мешал моей другой жизни. Тридцатилетняя совместная жизнь пускает глубокие корни: слишком много дорогих воспоминаний. Но все портили страх разоблачения и отчаяние, которое я чувствовала с приближением воскресного вечера. Отвращение к коллекции необычных фотографий обнаженных женщин фермера Хоупа держало Френсиса на приличном расстоянии (он позволял себе только холодно раскланиваться), от всего семейства, так что дочь фермера мне удалось нейтрализовать. Однако теперь Мэттью и я уже не прогуливались в непосредственной близости от дома и не бывали в Бридпорте, а уж брали друг друга за руку лишь в десяти милях от Кейри-Хаус. К счастью, погода стояла чудесная, поэтому мы много времени проводили на окрестных пляжах, где местные по будням практически не бывали. Ездили в Лайм или на восток, за Эбботсбьюри, в Уэймот и Пул. Иногда уезжали и подальше от моря, к Мейден-Касл.

По вечерам сидели в саду, где нас никто не мог увидеть, громко старались не разговаривать, окна я занавешивала. Мэттью парковал автомобиль в четверти мили от Кейри-Хаус, так что никаких внешних признаков его присутствия не было. Я прекрасно понимала, что все всё знают, но мне не задавали никаких вопросов, потому что я ни с кем не разговаривала. Да, разительная со мной произошла перемена: если раньше, увидев знакомое лицо, я всегда останавливалась, чтобы перекинуться парой слов, улыбалась или хотя бы подмигивала, то теперь просто отгородилась от окружающего мира. Потребность с кем-либо общаться пропала. Мэттью заменил мне всех остальных, и я не нуждалась в чьих-либо еще словах или улыбках. Так было безопаснее, да и не создавало мне никаких трудностей. Опять же он принадлежал только мне, не растрачивал свое внимание на кого-то еще, и меня это полностью устраивало.

К сожалению, Френсис не только словесно отмечал перемены цвета моего тела по мере того, как неделя перетекала в неделю, ему также все больше нравилось раскладывать его на белизне простыни. А я перестала выискивать поводы для отказа. Слишком устала, чтобы тратить последние запасы мысленной энергии на то, что ровным счетом ничего не значило. Когда могла, лгала Мэттью. Если не могла, говорила, что не все в моей власти.

– Ты обещал, – напоминала я ему, – что этот месяц мы должны провести без ультиматумов… – И он, пусть и с неохотой, закрывал тему.

Френсиса явно радовал мой загар, который для него являлся признаком укрепления душевного равновесия, а следовательно, надежды на то, что я вновь стану прежней хорошей женой. Он смеялся и говорил, что, судя по загару, я не уделяю много времени каким-то другим занятиям. «Отнюдь, – со злостью думала я, – очень даже уделяю».

Если я и питала слабую надежду, что за эти четыре недели моя любовь к Мэттью ослабнет, надежды эти не оправдались: любовь только усилилась. Так я ему и сказала перед последним уик-эндом. Никогда в жизни не чувствовала себя более счастливой, чем в эти четыре недели, такой удивительно молодой. Плохие новости и одновременно хорошие. Для нас обоих. Однако я не могу вспомнить, о чем мы говорили, чем заполняли часы, что делали и о чем думали, когда были имеете. Просто жили. Каким бы ни был секрет любви, мы его нашли.

– А как ты? – спросила я. – Я тебе не надоела? – Но спрашивала, потому что знала ответ. Знала, что не надоела. И сие означало, что пусковой механизм бомбы все еще взведен и она может взорваться после того, как закончится последний уик-энд. Рядом с Мэттью я чувствовала себя смелее смелого. Если исход должен быть таким, пусть будет. В наш последний вечер вдвоем мы даже обошли Кейри-Хаус кругом, посмотрели на деревню, помахали дому дочери фермера Хоупа, хотя в тот вечер она и не возилась в саду. А если б и возилась, значения это не имело. Пусть кричит в мегафон, если есть у нее такое желание. Значения это более не имело.

В наше последнее утро я подарила ему эти глупые подставки для яиц.

Он рассмеялся, укладывая их в чемодан.

– Сувениры.

– Символы, – поправила я. – Храни их.

С момента покупки я вбила себе в голову, что не принадлежу Френсису, пусть он и имеет меня, гладит, трогает, пока он не прикоснется к этим двум кусочкам фарфора.

Когда я озвучила это объяснение, Мэттью покачал головой:

– Женская логика. Ты не будешь принадлежать ему только в одном случае, крошка, если уйдешь от него.

Как мог бы сказать Воннегут: «Приплыли…»

Я наблюдала, как медленно, но верно с меня сходит загар. «Когда сойдет полностью, – сказала я себе, – я вновь стану счастливой». Или если не счастливой, то всем довольной. Или если не счастливой и всем довольной, то умиротворенной. Перемены произойдут, ответы найдутся.

Но шел август, и пока ничего не происходило. Линии перехода от загоревшей кожи к белой на бедрах и груди оставались такими же четкими. Белые участки кожи в точности повторяли мой бикини. Я как могла прикрывала тело от Френсиса. Если в Дорсете, который все более напоминал сон, секс с ним казался нереальным, поскольку ровным счетом ничего не значил, то в Лондоне он стал суровой действительностью, и его прикосновения начали вызывать у меня отвращение. Они словно говорили: «Ты – моя собственность, я должен снова тебя пометить, и быстро». И я не имела права подать голос, сказать, хочу я этого или нет. «Неужели, – думала я, – он не замечает моей реакции? Неужели не может прочесть мои мысли и не знает, что я почти ненавижу его?»