Украли солнце - Татьяна Успенская Страница 43

Он говорил слова. И он смотрел. И он улыбался.

— Почему ты не разрешал мне приехать?

— Побывав в застенках, ты ещё не поняла?

— Я думала, ты влюбился.

Он разглаживает её морщины у губ, глаз, и затягивается рана за раной. Бессчётно их скопилось, оказывается, за эти годы. И как бы расширяется пространство внутри. И вся она прорастает зелёной травой их детства.

Ему надо идти. И ей надо идти.

Сколько прошло часов, дней, веков?

Как Окса, мёртвой хваткой вцепилась она в него.

Внутри не должно больше болеть. Блики по воде, два лица рядом, запах степи.

— У Роберто есть тайна противоядия, — наконец вспоминает она очень важное. — Нужны условия. Есть люди, которые хотят бороться. — Но больше слов нет.

Они смотрят друг на друга. Уже очень долго стоят у двери. Обоим надо скорее идти. Наконец он грустно говорит:

— Вот тебе телефон, пока такой. Сделаю стационарный.

«Господи, спасибо, — бессчётно повторяет она. — Спаси Адриана. Дай нам силу вместе выполнить Твою волю!»

Магдалина не даёт заснуть, а как только под утро он забудется, снится ему.

И снятся покои графа. Белоснежная комната с балконом и голубыми занавесками. Смеющиеся мать и граф. Не граф, отец. Покачивает его на руках, говорит: «Сынок!»

Никогда не был в этой спальне, почему же видит балкон и голубые занавески?

Снится зал. Граф раздаёт им подарки. Ему — коричневого медведя. «Спи с ним, — говорит. — Он тебе вместо меня будет сказки рассказывать, согреет тебя!»

Отец разрубил медведя на части, выбросил в помойку. Увидел в его руке клочок медвежачьей шерсти, с которым так тепло было спать, отнял, а его выдрал. Не отец — Будимиров.

В зале — Магдалина. Не девочка, лица той девочки не помнит, а та, которую увидел на тропе. Идёт к нему навстречу, протягивает руки: «Наконец ты здесь!»

Срывается с кровати. Где она? Только что была!

В руках — столько тоски! Гладить её — на всю жизнь хватит нежности! Тяжелы руки нежностью. Держит их вытянувши. Что теперь делать с ними?!

Незнаком собственный голос: «Прости её. Спаси её».

Неизведанно пространство внутри — кто ещё в нём живёт? Из этого пространства вырывается голос:

— Папа, я не хотел убивать тебя, прости! Вернись!

Странное чувство, никогда раньше не возникавшее: он ощущает себя разодранным на части котёнком, замёрзшей в смерти птицей, убитым ребёнком с поникшей головой. Это чувство сдирает защитную плёнку, делает его слабым. Это он разодрал на части котёнка, убил птицу, убил ребёнка. Он — жертва самого себя.

«Я» против «я». Они стоят друг против друга, насупившись.

Если вернётся к нему отец, вернётся Магдалина, победит «я» с кровоточащим нутром, руками, затяжелевшими нежностью.

Не вернутся… будет ещё одна разодранная кошка, ещё один убитый ребёнок… и ещё… — бессчётно.

Мечется по столовой, не в состоянии собрать свои чувства воедино. И ловит себя на том, что новое чувство — жалости к своим жертвам — ему нравится. Чтобы оно сохранилось, нужны отец и Магдалина, они вытолкают из него Будимирова, они соберут в нём Гурского. Он — Гурский. Это он кормит людей в своих сёлах, это он возится с детьми в зале своего дома, это он устраивает праздники. И вместе со всеми поёт… прошлые песни, не те, что со сцены его дворца поют покорные трудолюбцы. Он учится в университете вместе с братом и сестрой.

Листается неслучившаяся жизнь. Жадно он подступает к ней. Да он бы… отцу подарил не те два села, что были у него, всю страну: владей, отец. Не владей… создай в ней такую жизнь, какую ты создал в наших сёлах! Да он бы… отцу служил! Зачем отцу сёла? Пусть отец сам решит, что ему нужно. Может, отец открыл бы много школ и университетов. Брат, говорили ему, создал в селе театр. Ему подарил бы…

Что подарил бы?

Вместе с братом и отцом… рядом бы шли… друг против друга сидели бы… И дед у него был бы. И сестра. И Магдалина.

Не Колотыгина полюбила бы Магдалина, его. Сына ему родила бы: внука отцу.

Отцу отдал бы всю власть над страной. Брату отдал бы…

Мысли путаются.

Магдалина сказала: «Ему не нужна власть». «Ему» — тому, кого любит она. Что в нём?

С разбегу останавливается. Глаза. У Колотыгина глаза графа. Глаза отца.

Он трёт виски. Этого не может быть!

Магдалина говорила: из села не выезжала, училась заочно. Полюбить она могла только того, кто в селе. Из всех, кто жил в селе, полюбить она могла только Адриана. Адриан — Гурский. При чём тут Колотыгин?

Но Адриана застрелили в храме!

Кто сказал, что застрелили Адриана? У него жив его родной брат?!

Изо всех сил он выжимает кнопку звонка.

— Немедленно самолёт и эксперта по ДНК… — приказывает он и начинает судорожно одеваться.

У него есть брат. Родной брат по отцу. Он жив. Вот почему хотелось говорить с ним и убедить его. Вот почему возникло ощущение равенства. Вот почему невозможно было произнести слово «расстрелять». И полюбить Магдалина могла только его.

Нет, её первой любовью был не брат… «Она говорила: на меня хотела быть похожей, на меня!» — убеждает себя. И если бы он не стал убивать… если бы рос у отца, в семье отца… могла бы?.. Она полюбила его брата, его двойника, тоже Адриана. Избитый, брат улыбался. Тоже презирает боль и слабость.

Давит грудь кулаками. Что же это с ним… откуда это в нём такое, с чем он справиться не может. Конечно, она любит его брата, Адриана, сына его отца. Кого ещё она может любить? И у него есть брат.

Не гул мотора, грохот.

Что же это с ним случилось? Он не сирота. У него есть брат.

Графу не нужна была власть. Не графу — отцу. Понятно, и брату не нужна власть, у них, у Гурских, другие ценности и другие интересы. Просто брат вышел навстречу ему: остановить жестокость. Брата тоже зовут Адриан. А как ещё можно было назвать их с братом. Его мать любила графа. И тётя Алина любила графа. Назвали в честь графа.

Зачем он летит домой?

Брата там нет. И к чему ворошить могилы? И так ясно: брат жив.

Брату, как и графу, власть не нужна, — повторяется назойливо.

И отец, и дед, и брат не могут принять его жестокость.

Кровоточит внутри. Он ощущает запах крови, слышит его, осязает на вкус, чуть сладковатый, звенящий запах крови. Кровоточит разодранная Будимировым плоть и Гурским данная от рождения разодранная жалостью душа. Он — не Будимиров, он — Гурский, — повторяет и повторяет.

Как же получилось, что чужая фамилия, чужая жестокость определили жизнь, отравили его, заразили жестокостью?