Искушение Марии д'Авалос - Виктория Хэммонд Страница 44

— Тогда кем бы он стал? Вы его мать. Вы должны знать. Достойным наследником или никчемным человеком?

— Как мне ни грустно об этом говорить, боюсь, что мы никогда не узнаем.

— Что должен был сделать мой отец и не сделал? — спросила Беатриче, внимательно прислушивавшаяся к разговору.

— Много, много всякого, — ответила Мадделена. — Он должен был помогать своему отцу защищать интересы Карафа.

— А мой дедушка все еще делает это в одиночку?

— Нет. У нас есть наш Фабрицио.

— Мой кузен Фабрицио?

— Да.

— Он здесь? — взволнованно осведомилась Беатриче.

— Да, но он на весь день уходит по делам. Фабрицио — консильере семьи Карафа. Ты знаешь, что это такое?

— Нет, — ответила Беатриче.

— Это означает, что он занимается нашими деловыми и правовыми вопросами. Он держит ключи от всей нашей собственности и представляет нас в парламенте Неаполя. Именно такими были бы обязанности твоего отца.

— Когда вернется Фабрицио? — спросила Беатриче.

— Только очень поздно вечером. Может быть, ты сможешь увидеть его завтра, если мама позволит тебе сюда вернуться. А теперь, Беатриче, давай-ка пойдем и посмотрим на комнату, в которой ты родилась. Возможно, ты ее вспомнишь, потому что она осталась точно такой, как была, когда ты уехала отсюда. — Мадделена имела в виду спальню Марии и Федериго, которая была частью их апартаментов на пятом этаже. В этой комнате Мария провела самые благословенные и самые ужасные часы в своей жизни.

Страстно желая вновь увидеть эту комнату и боясь, что проснется ее давнее горе, Мария взяла дочь за руку, и они последовали за Мадделеной по крутой темной лестнице, а затем одолели два пролета широких мраморных ступеней.

Это была чудесная, светлая, красивая комната. Три высокие стеклянные двери выходили на балконы, с которых открывался вид на Спакканаполи. Комната была хорошо проветрена, но, так как здесь давно не жили, в ней стоял нежилой запах. Беатриче болтала с бабушкой, разгуливая по комнате и рассматривая все вокруг.

— Что случилось с нашим свадебным портретом? — спросила Мария, глядя на пустую стену над сундуком.

Мадделена издала раздраженное восклицание и позвала слугу.

— Немедленно принеси свадебный портрет моего сына из комнаты герцога и повесь его на прежнее место, — приказала она. — И больше не переноси его. Мне ужасно надоело, что его таскают туда и обратно.

Мария смотрела на нее, приподняв брови.

— Фабрицио делает все что ему угодно, когда здесь бывает, — объяснила Мадделена. — Он живет у нас, когда приезжает в Неаполь, и ему нравится, когда портрет находится у него в комнате, вот его туда и перевешивают. А потом я возвращаю портрет сюда, снова и снова. Я должна внушить ему, чтобы он перестал забирать портрет отсюда. Ему очень хорошо известно, что я хочу, чтобы в этой комнате ничего не трогали. — Она взглянула на Беатриче и улыбнулась. — Твой отец был наставником Фабрицио, — объяснила она. — И предметом его обожания, и я понимаю, что ему хочется, чтоб портрет твоего отца висел в его комнате, но это лучший портрет Федериго, и он должен находиться здесь. Фабрицио прекрасно знает, что я люблю приходить сюда и смотреть на моего сына — и на тебя тоже, дорогая Мария.

Беатриче, собиравшаяся что-то сказать, встретилась взглядом с Марией. Мария поднесла пальцы к губам, призывая Беатриче промолчать, поскольку подозревала, что дочь собирается сказать — что, возможно, Фабрицио нравится изображение Марии.

Они втроем молча смотрели на очаровательную картину, пока слуги вешали ее обратно над сундуком. Беатриче подошла к Марии и, ухватившись за ее юбку, сказала:

— Не плачь, мама.

— Не буду, обещаю тебе.

Беатриче подошла к портрету и принялась рассматривать его. Ее мать, невеста, со скромно опущенными глазами, еще с пухлыми щеками в свои пятнадцать лет, и ее отец, с коротко остриженными волосами и серыми глазами, твердо глядящими на зрителя. Она действительно очень похожа на него, и у нее его глаза, как многие говорят.

— Через сколько лет после того, как был написан этот портрет, умер мой отец? — спросила она.

— Через три года, — ответила Мадделена. — Пойдем со мной, и я расскажу тебе все. Теперь ты достаточно большая, чтобы узнать об этом. Да, Мария?

Мария кивнула, доверяя Мадделене представить эту историю помягче.

— Давай на некоторое время оставим маму в покое. Я покажу тебе маленькую спальню, где ты спала.

Тонкие лучи яркого солнечного света просачивались сквозь полуприкрытые ставни. Мария провела руками по зеленому шелковому покрывалу на своей бывшей кровати. Здесь они с Федериго вместе взмывали ввысь. Когда она думала об их любви в постели, то рисовала себе мерцающие крылья ангелов, бьющиеся в невесомом, воздушном царстве, пронизанном золотыми лучами. В первые недели их брака было заказано новое изголовье кровати в виде распростертых крыльев ангела, и теперь, желая осязаемо вспомнить Федериго, она проводила пальцами по позолоченным перьям этих крыльев. Она украсила комнату в честь их любви: на голубых стенах укрепила гирлянды и арабески; между высокими окнами поместила круглые барельефы со смеющимися купидонами. На потолке размещались медальоны с небесными эмблемами.

Усевшись в позолоченное кресло рядом с кроватью, она снова стала рассматривать свадебный портрет. Художник передал красоту Федериго, но не его обаяние. Оно крылось главным образом в его оживленных движениях, открытой, щедрой натуре и заразительном смехе. Он был таким молодым и жизнелюбивым и умел подмечать комическую сторону вещей. В ранние дни их брака он проводил с Марией почти каждую минуту, и их личный мир в этой комнате был наполнен радостью и смехом. Он обожал рассказывать ей о разных вещах, но не в форме обучения, а развлекая своими неподражаемыми шутками. Мария стала не только женой и любовницей, но и благодарной публикой, которой жаждал молодой супруг. Она видела ироничную сторону его характера, на которую мало кто обращал внимание и которую уж точно не замечали его родственники. С одной стороны, он гордился, что он Карафа, а с другой стороны, шутил по поводу своей семьи. Излюбленной мишенью его насмешек был самый прославленный из всех Карафа: папа Павел IV. Благодаря родным и друзьям в Ватикане Федериго многое о нем узнал, хотя тот умер, когда Федериго был ребенком. Этот папа римский отличался лицемерием, любовью к догме и злоупотреблением властью — качествами, которые презирал Федериго, — и служил отличным объектом для сатиры. Фактически, Федериго единственный из всех Карафа признавал правду о своем дяде. Папа Павел был одним из самых неприятных высших сановников в истории Ватикана — непреклонный, авторитарный, фанатик-антисемит. Укрепление инквизиции в Риме при его участии привело к заточению кардиналов, которые ему не нравились. Никто не чувствовал себя при нем в безопасности. Он устроил в Риме первое еврейское гетто — это было частью плана по изгнанию евреев из всех городов Италии.