Сердце странника - Анна Климова Страница 48

Впрочем, и расстраивать ее Кристине не хотелось. Особенно теперь. Уехав от отца в деревню, в отчий дом, мать словно ожила. Двигалась спорно, улыбалась, смеялась. Как-то быстро вспомнила деревенскую «трасянку».

Домик достался им от бабушки аккуратненький, без гнили в срубе. Разве что на крыше кое-где дядя Вася шифер сменил.

Мать постаралась, отмыла пол так, что каждая жилочка на дереве стала видна. Потолок покрасила белоснежной эмалью. Пыль, копившуюся годами, нещадно уничтожила. Шторы на окнах развесила. Самовар старый, ведерный, отчистила песком и поставила на столе как величайшую драгоценность. Дом — унылый, грязный, тоскливый, каким его помнила Кристина, когда в последний раз они приезжали все вместе к могилкам бабушки и дедушки, — преобразился, стал смотреть на мир светлыми окошками с приязнью и теплом. А ведь в этом доме Кристина проводила все свои летние каникулы. И, повзрослев, возвращалась сюда всегда с дрожью в сердце. Все помнила. И дядькиных голубей, и соседских мальчишек, с которыми воровала клубнику (за что получила от бабушки по первое число), и стадо коров, устало плетущихся вечером по улице, и собаку Рекса, любившего зарывать косточки. Помнила веселые вечера, когда соседки рассаживались на лавочке и начинали обсуждать все деревенские дела, помнила запах сена на сеновале и вкус парного молока с пенкой, помнила огненные закаты. А еще помнила себя счастливой. То чувство трансформировалось с годами в нечто несказанно светлое и надежное. Сейчас она тоже была счастлива, но — иначе. Если в детстве счастье неощутимо, как воздух, и прожитый день вмещает в себя всю жизнь, то повзрослев и, главное, полюбив, Кристина с необычайной остротой осознала, как мимолетны такие мгновения, как дороги они сердцу, как не хочется их терять. Как быстро проходит хорошее, нужное, по-настоящему важное. И как иногда на это хорошее, нужное, важное не хватает времени обратить внимание, недостает сил удержать.

Но ведь она решила жить с начала! И жить хорошо. Без тревог. Без сожалений. Жить. И любить Тимофея. В любви к нему, в безграничной приязни заключалось спасение. Кристина это знала. А мать тут же одобрила, как только Кристина рассказала ей о нем.

— Дай-то Бог, дай-то Бог! — прослезилась мать. — Я тебе, доченька, только всего самого лучшего желала. Слова поперек не скажу, если хороший человек.

— Он очень хороший, мама, — радостно обняла ее Кристина. Они проговорили почти весь день так откровенно, как только могли. Возможно, мать была даже откровеннее. Многое рассказала, о многом проплакала. И успокоилась. Ушла из глаз настороженность, потаенная, казалось, неизбывная, невысказанная печаль. И Кристина совсем не пожалела, что приехала. Даже несмотря на то, что сама не могла излить душу до конца. Может быть, когда-нибудь…

Мать же очень быстро вписалась в деревенскую жизнь. Словно и не жила больше двадцати лет в городе. Устроилась работать на почту, прикупила пару свинок, разузнала, кто с кем переженился, переругался, одним словом, кто чем на деревне дышал. Жизнь ее текла просто и тихо. Как и мечталось.

— Доча, ты картошечку будешь? — позвала мать из кухни. — Я подогрела.

— Нет, мам. Чаю выпью и буду собираться на электричку.

— Как, уже? — подхватилась испуганно.

— Завтра на работу. Я же тебе говорила.

— Так чего ж ни свет ни заря ехать?

Кристина в самом деле торопилась в Минск. После того, как Анжелику Федоровну увезли на «скорой», она почувствовала острое желание увидеться с матерью. Всегда так бывает — чужое несчастье заставляет вспомнить о самых близких. Но все это время она не могла не беспокоиться о человеке, приютившем ее в самый трудный момент.

— Ну, как знаешь… — вздохнула мать в ответ на Кристинино молчание и тут же выскочила из дому. Вернулась с десятком белоснежных яиц.

— Своих-то курочек пока нет, у соседки одолжила. Деревенские, они повкуснее городских-то! Бери без разговоров!

До железнодорожного полустанка брели по раскисшей дороге километра два.

— Ты, дочка, зла на меня не держи, — сказала мать, когда электричка подкатила к остановке. — Жила, как могла. Может, и неправа была в чем-то…

— Все в порядке, мам. Все в порядке, — обняла ее Кристина.

— А половину квартиры у отца отсуди. Тебе тоже где-то жить надо. Слышишь?

Вот о чем она не думала, так это о квартире. Как-то не до того было. Да и встречаться с отцом не хотелось.

Электричка, натужно гудя своими электрическими мускулами, увозила Кристину назад в город. К Тимофею. Только это обстоятельство сейчас радовало ее сердце. Только это.

Кажется, она действительно нашла в жизни что-то важное. То, перед чем отступала циничная правда жизни, стремившаяся отчертить все границы, раскрыть все потаенные мотивы.

Спустя несколько минут Кристина задремала, прислонившись головой к оконному стеклу. Ей привиделся зыбкий сон. Будто окно открывалось на цветущий луг. Она в чистом клетчатом переднике ставит на подоконник блюдо с горячими пирожками, потом выглядывает в окно. За ним только солнце, трава и деревья. И еще запах земляники. Насыщенный, густой, кисловато-сладкий аромат дикой земляники. В сравнении с ней даже самая крупная и сладкая садовая кажется непривлекательной и завистливой родственницей, которой вечно чего-то недостает в жизни. Кристина почти почувствовала этот дикий запах. Ведь и пирожки у нее с земляникой. И руки пахли ею.

Пирожки с земляникой, открытое окно с видом на луг и где-то невидимый Тимофей, любящий земляничное варенье…

В такой чуткой дремоте она провела всю дорогу до Минска.

* * *

Только открыв дверь квартиры, Кристина все поняла.

Большое зеркало в прихожей было закрыто темной тканью.

Такой незначительный и такой окончательный символ чьего-то безвозвратного ухода.

Кристина, даже не раздевшись, опустилась на маленький диванчик. Тихая, бесконечно соленая слеза обожгла ее щеку.

Вот и все.

Куда-то ушел человек, дышавший, смеявшийся, любивший, говоривший, думавший. Мир этого не заметил. Как будто человек просто покинул оживленную многолюдную комнату.

И именно эта простота потрясала.

Да, потрясала.

* * *

Туман…

Густой, словно патока, туман окружал Тимофея. Бороться с ним он не мог. Туман всякий раз оказывался сильнее.

«Ни проблеска! Ни искры малой!» — вспомнились чьи-то слова. Кажется, их говорил Димка. Но Тимофей не помнил, в связи с чем.

Да, вначале действительно не было ни одного проблеска. Вероятно, он удосужился заработать сотрясение мозга. Гадкая, оказывается, эта штука — сотрясение мозга. Врагу не пожелаешь. Хуже самого свинского опьянения. Гораздо хуже. Сознание словно заключено в почти непроницаемый кокон, который вращается вокруг своей оси с ритмичным ускорением. От этого к горлу подступает тошнота, а перед глазами вспыхивают фейерверки.