Врач-армянин - Сабахатдин-Бора Этергюн Страница 49

103

Год кончается скверно. В боях при Сарыкамыше войска Энвера-паши потерпели поражение от русской армии. Погиб цвет военной интеллигенции. Войне конца не видно.

Я сижу дома. Повязала намаз-бези — головную повязку — только лицо открыто и кисти рук. Расстелила молитвенный коврик; умывшись, встала на колени. Я так давно не молилась. А ведь покойная тетя Шехназ учила меня. Когда я в последний раз открывала Коран? У меня хорошая память. Но в голове только сура «Аль Кяфирун» («Неверные»):

«Во имя Аллаха милостивого, милосердного! Скажи “О вы неверные! Я не стану поклоняться тому, чему вы будете поклоняться, и вы не поклонитесь тому, чему я буду поклоняться. У вас — ваша вера, у меня — моя вера!»

Если бы я была такой мудрой! Если бы могла…

Ездила к Сабире, говорили на нейтральные темы. Бываю у мамы. О делах отца у мамы не спрашиваю. Она не жалуется, значит, у него все хорошо. Ни о чем не спрашиваю, газет не читаю. Не хочу мучить себя бесплодными угрызениями совести. Джемиль о разводе не заговаривает. С М. отношения прежние.

Помню, как совсем еще недавно мечтала, что вот, к лету куплю себе обтягивающий купальный костюм. Войду в магазин и другие женщины мне будут неинтересны, потому что мои собственные чувства будут переполнять мою душу…

Отвратительная суетность.

Весна. Армянские волнения. Зейтун, Сасун, Ван, Муш, Джалал-оглы…

Приехала к Сабире. Она меня пригласила.

В гостиной пришлось ждать. Сабире вышла встревоженная.

— Я не вовремя? — я встала.

— Нет, мы ждем. Пойдем в кабинет Ибрагима.

Ибрагим-бей тоже выглядел встревоженным. Его утонченное лицо побледнело. Он резко говорил с женой.

— Не надо, — попросила жалобно Сабире. — После…

— Нет, Сабире, сейчас! Ведь это все и Наджие касается. Ты и ее втянула, — он обернулся ко мне. — Я все знаю, Наджие. Но я виню Сабире, а не тебя, — он строго посмотрел на жену. Сабире опустила голову.

— Сабире, — продолжал Ибрагим-бей, — мы порываем всякие отношения с этим человеком.

Я поняла, о ком идет речь. Сердце сильно забилось. Мне было стыдно за себя.

— Ты должна знать, Наджие, — он говорил, не глядя на меня, — Пилибосян втянул мою жену в аферы со сбытом краденого морфия. Я пошел у нее на поводу. На кого работал Пилибосян? Ночью в городе арестованы многие армяне, среди них даже депутаты парламента. Все они будут вывезены в Анадол. Речь идет о подпольной организации. Армянскими волнениями в Эрзерумском, Битлисском, Ванском вилайетах руководит некий Андраник Озанян, бывший Андраник-паша, ныне — ставленник русской армии. Но Россия заявила, что он действует без приказа, по собственной инициативе, и потому русское правительство не несет ответственности за его действия. Судите сами! Беженцы из этих районов рассказывают о том, как части русской армии под его началом разоряют турецкие деревни, подстрекают местных армян. Ты должна все это знать, Наджие!

Не встречаюсь с М. Записок нет. Неужели Сабри останется с ним? Хотя ведь ему М. не сделал ничего дурного.

Знаю, что принято решение о высылке армян из прифронтовой полосы. Разумеется, это не касается Стамбула и Измира.

Вернулась с прогулки. Растерянная Элени сказала, что меня ждет «какой-то господин». Вхожу в гостиную. М.!

— Да, — сказала я Элени, — это по поводу счетов из магазина.

М. молчал. На лице — отчаяние.

— Что вам нужно? — тихо спросила я, когда Элени ушла.

— Наджие! Я… прошу о помощи!

— Я не собираюсь выдавать вас полиции, но я ничем не могу и не хочу помогать вам.

Он с отчаянием заговорил вполголоса о том, что высылка армян из прифронтовой полосы проходит ужасно, что при этом у них отнимают имущество, что женщины и девушки подвергаются насилию.

— Женщины, которые учились во Франции, в Швейцарии!

— Что ты хочешь мне сказать? — холодно спросила я. — Что дикари-турки обрушились на несчастных армян, сражавшихся за свою свободу? Кажется, мы уже говорили на эту тему.

— Я люблю тебя, Наджие!

Мне было больно.

В конце концов он все же сказал, чего он хочет от меня. Оказалось, он узнал, что его собираются выслать; возможно, арестуют. Ибрагим-бей отказался нанимать ту квартиру в Шишли. Но квартира еще не сдана. М. умолял, чтобы я наняла эту квартиру. Он хотел спрятаться там. Мне было мучительно смотреть на него. В его несвязные реплики о пресловутых «турецких зверствах» я не верила. Наверное, любовь это болезнь. Я была больна этим человеком, я мучилась любовью к нему, как лихорадкой.

Я согласилась.

Когда он ушел, я заперлась у себя. Но пришлось впустить сконфуженную Элени. Ее сбивчивые объяснения должны были потрясти меня. Но мне было уже все равно. Я предчувствовала какую-то развязку, которая все решит.

Оказалось, Джемиль решил, что наш развод должен сопровождаться таким скандалом, после которого мой отец не посмел бы предъявить к нему никаких претензий. Джемиль нанял для слежки за мной родственника Гюльтер, жены нашего повара Мехмеда. Этот человек сумел выйти на Сабри, свел его с Джемилем. Каждый мой шаг был известен Джемилю. Все это Элени знает от Гюльтер.

— Простите меня, госпожа, я боялась и потому не говорила вам! — Элени заплакала. — Тот господин, который приходил сегодня; я знаю, кто он. Простите меня. Еще не поздно! Я должна предупредить вас! Только ничего обо мне не говорите!

— Нет, Элени, ничего. Я не сержусь. Спасибо тебе за предупреждение. О том, что это ты предупредила меня, я никому, конечно, не скажу. Иди и не беспокойся.

Элени с плачем кинулась целовать мне руки.

— Идите, Элени, идите, — я подумала, что очень редко обращаюсь к ней на «ты». Мне всегда казалось, что это некрасиво — обращаться к прислуге на «ты».

Я, Бора, сейчас знаю то, о чем Наджие-ханым узнала гораздо позднее. В последний раз я прерываю ее дневник своими рассуждениями.

Я думаю о далеком прошлом, о позднем средневековье. Сегодня многие европейские либералы любого феодала, стремившегося во имя своего мелочного честолюбия ослабить Османскую империю, отхватить кусок территории для себя; готовы объявить «борцом за независимость». А советские историки еще и попытаются доказать, что какой-нибудь мелкий князек вроде албанского Скандер-бега чуть ли не исповедовал социалистические идеалы.

А что сказать о Лале-девре — о попытке реформ? Или империя уже тогда была обречена?