Поцелуй с дальним прицелом - Елена Арсеньева Страница 5

Надо думать! Восьмидесятипятилетняя женщина так женапоминает двадцатилетнюю, как… Думаю, не стоит ломать голову над поискомсравнений, потому что никаких сравнений тут вообще невозможно подобрать.Правда, зрение у меня осталось очень острым, я спокойно обхожусь без очков,поэтому убеждена: он не покрасил волосы, это был тот же натуральный,удивительный темно-русый цвет. И он помолодел, удивительно помолодел, как еслибы испил некоего напитка вечной молодости (может быть, завещанного ему Анной)!Худое лицо свежо и молодо, яркие серые глаза сияют как раньше… совершенно какраньше, то есть в то время, когда он разбил мне сердце. Я думала, оно никогдане заживет, думала, что никогда не соберу осколков… но ничего, я уврачевала этурану, склеила осколки… вот только кто-нибудь объяснил бы мне, зачем, ради чегоя это сделала? Неужели только ради того, что наплодить такое множество народу,которое могло бы заселить мой обожаемый Мулен и превратить это место,чудеснейшее, тишайшее место на свете, в «классный городишко», как выражаютсяони, мои внуки и правнуки…

Иногда я ненавижу своих потомков. Думаю, они тоже ненавидятменя – старую рухлядь (эти словечки тоже из их вокабулярия!), которая зажиласьна свете и никак не подпускает их к счастью. Счастье – это те восемнадцатьмиллионов франков, или три миллиона долларов, которые достались мне от моегопервого мужа и которые течение времени только приумножило. Эти деньгисоставляют мою собственность, и после моей смерти их унаследует вся эта свора.Кто бы только знал, что на этом свете, где мне совершенно нечего делать и гденичто не представляет для меня интереса (строго говоря, для меня даже самаяжизнь не представляет никакого интереса с той новогодней ночи 1920 года, когдаон отверг меня, когда сказал, что я не нужна ему!), меня держит только яростноенежелание доставить удовольствие моей семье. Вся эта орава с нетерпением ждетмоей смерти…

Где-то совсем недавно я прочла такую фразу: «Тот, ктозавещает свое имущество врачу, недолго проживет». Я здорово посмеялась.Наверное, мне следовало бы опасаться своих потомков, ведь среди них, особенносреди внуков, есть сущие мизерабли… да и меж особей женского пола встречаются,как выразилась бы одна из моих русских полузабытых нянек, настоящие оторвы.Знали бы они, дурачки и дурочки, что я только благословила бы ту руку, котораяпрекратит мои земные мучения! Но никто из них так и не решился сделать роковойшаг и приблизиться к богатству, отодвинув единственную преграду, которая стоитна пути, – меня. А впрочем, думаю, это истекает не из недостатка решимостиили жестокости, не из любви ко мне (ха-ха!), а просто из трезвого расчета.Ведь, пока я жива, сумма сохраняется в целости и на капитал начисляетсясолидный процент, а после моей смерти он будет раздроблен, так что каждыйлишний день моей жизни увеличивает личное достояние каждого из этих обормотов.

Еще вчера я была уверена, что мои потомки еще годика два-трипоскрипят зубами от злости на меня, но сегодня произошла эта встреча. И этозначит только одно: час мой вот-вот пробьет. Срок мой иссякнет, нить моей жизнибудет перерезана. Это сделает он…

Если когда-то кому-то попадут в руки мои записки, емупридется здорово поломать голову, прежде чем он хоть что-то в них поймет… Апочему я вообще уверена, что кто-нибудь прочтет мои записки? Ведь я пишупо-русски! Никто из моих потомков не знает этого языка. Ни у кого из них небыло желания знать хоть слово по-русски, а я не пыталась это желание пробудить.Зачем? Чужая, давно ушедшая жизнь, этакий бытовой и этнографическийплюсквамперфект. Теперешняя Россия – только название. Той страны давно нет.Одну из моих внучек зовут так же, как меня: Викки. Но смешно думать, будтомежду мной и этим младенцем есть хоть какое-то сходство. А впрочем… кто знает!Время покажет.

Время, которого у меня нет, потому что я сегодня видела своюсмерть.

Конечно, каких бы словес я тут ни накрутила, я еще не выжилаиз ума настолько, чтобы верить, будто встретила именно того человека, которогознала когда-то и любила всю жизнь. Молодость невозвратима, и даже его непощадило время, как оно не щадит никого. Может быть, его вообще уже нет вживых. Сегодня я встретила его призрак, вот что. Баунти… кажется, так егоназывают суеверные англичане. Призрак, который предвещает смерть.

В данном случае – мою смерть.

Правда, вот что мне очень странно: разве призраки носятджинсы и черные кожаные куртки? И разве призраки живут в реальных домах поадресу рю де Фобур-Монмартр, тридцать четыре, куда они попадают отнюдь несквозь стену, а через вполне материальную дверь с кодовым замком и с табличкой:«Nikita А. Cherchneff. Advocat».

Когда-то, давным-давно, и я входила в эту дверь!..

Похоже, назревал международный скандал.

Негритянка была какая-то слишком уж большая… Алёна и сама-тобарышня выросла не маленькая: и ростом взяла, и весом (хотя за последние годыот его излишков удалось избавиться путем постоянных и, не побоимся этого слова,титанических усилий), и вообще – у советских собственная гордость, на буржуевсмотрим свысока…

Так ведь это на буржуев! А негритянка была отнюдь небуржуйкой, а типичной бебиситтер, каких в Париже, да и во всем цивилизованноммире хоть пруд пруди. Бебиситтер – это тот, кто сидит с бебиком, с ребенком, апопросту говоря – нянька. Некоторое представление о няньках-негритянках Алёнаимела – ну как же, еще в детстве чуть ли не наизусть знала «Убитьпересмешника», а потом «Унесенные ветром» стали одной из любимейших еекниг, – но никакой параллели невозможно было провести между Кэлпурнией,Мамушкой – и этой черной фурией.

Ох и черная же она была!.. Алёна даже растерялась, увидевстоль близко так много разъяренной черноты.

Кожа у негритянки была гладкая-прегладкая, глаза в оченьбелых белках казались не черными, не карими, а густо-лиловыми, губы оказалисьпочему-то серые – то ли от злости, то ли от холода. Между прочим, начало июляне в самом северном на свете городе Париже выдалось ветреным, дождливым,прохладным, в пределах от пятнадцати до двадцати градусов, никак не выше,поэтому теплолюбивая африканка надела кожаное платье темно-шоколадного цвета,чудилось, сделанное из кожи другой негритянки, небось тоже не угодившей этойфурии и растерзанной, а может быть, даже и съеденной ею… А недальновиднаябарышня, явившаяся из страны русских морозов, тряслась в своих короткихбриджиках, эфемерных шлепанцах и топике, на который она, выходя из дому, все жедогадалась набросить ажурную белую кофточку. Ничего более теплого у нее с собойпросто не было (куртку забыла, растяпа!), а попросить кофту потеплей уприютившей ее в Париже знакомой она постеснялась.