Сама себе враг - Виктория Холт Страница 5

И вот он сел в карету и устроился в ней вместе с несколькими своими придворными. Их было всего шестеро, не считая маркиза де Мирабо и конюшего, сидевших на передке.

Мами сделала небольшую паузу, но вскоре заговорила снова:

– А сейчас будет самое ужасное! Когда королевский экипаж въехал на улицу де Ферронери, что рядом с улицей Сент-Оноре, дорогу ему перегородила какая-то подвода, и карете Его Величества пришлось проехать впритирку к скобяной лавке. Когда карета, замедлив ход, проезжала мимо церкви Невинных Младенцев, какой-то человек сбежал со ступенек храма, бросился к экипажу, вскочил на подножку и пронзил грудь короля кинжалом. Клинок воткнулся прямо сюда… – Мами прикоснулась к своему левому боку. – Он прошел меж ребер и перерезал артерию. Когда хлынула кровь, придворные в карете закричали от ужаса. «Ничего», – произнес король. Затем он снова повторил это слово, но так тихо, что его едва можно было расслышать.

Мами на мгновение прервала свой рассказа.

– Карета во весь опор помчалась в Лувр, – Мами вернулась к воспоминаниям. – Придворные уложили государя в постель и послали за лекарями – но было уже слишком поздно. Король скончался, и Франция погрузилась в скорбь.

Я сто раз слышала эту историю, и она всегда вызывала у меня слезы. Я знала, что герцог де Сюлли заставил всех присягнуть на верность моему брату, что вся страна носила траур и что сумасшедший монах Равальяк был схвачен и казнен: его привязали к четырем диким лошадям, и они заживо разорвали его на части.

Знала я и то, что моя мать стала королевой-регентшей, ибо моему брату исполнилось тогда лишь девять лет и он был слишком мал, чтобы править страной.

Если бы мой отец выжил после этого предательского нападения, все могло бы пойти по-другому. Но поскольку этого не случилось, мне пришлось провести свои детские годы в стране, раздираемой распрями и раздорами.

Я присутствовала на множестве церемоний, даже не подозревая об этом. Мами поведала мне о них позже. Иногда я пыталась убедить себя, что все помню, – но вспомнить не могла. Я была слишком маленькой.

Вся Франция оплакивала моего отца и проклинала безумца, поднявшего на него руку. Должно быть, все почувствовали немалое облегчение, узнав, что убийца был помешанным, а не принадлежал к кучке заговорщиков. Франция любила своего короля, пока тот был жив, когда же его убили, он стал в глазах народа почти святым. Это было очень кстати и предвещало удачное начало царствования моему брату. Министры всегда опасаются за королей-мальчиков, ибо хорошо знают, что слишком многие из тех, кто близок к трону, устремятся к власти…

Я участвовала в похоронной процессии вместе со своими братьями и сестрами. Мами рассказывала, что, глядя на нас, люди плакали. Мы произвели на толпу именно то впечатление, которого и добивался герцог де Сюлли. Он был одним из величайших государственных мужей в стране, и мой отец ценил его за выдающийся ум. Теперь же вся преданность герцога принадлежала моему брату, в одночасье превратившемуся из дофина в короля.

Как меня раздражает, что я не могу ничего вспомнить и вынуждена полагаться на рассказы Мами! Конечно, она поведала мне о похоронах, но я никогда не была уверена в том, что она ничего не перепутала. Обычай требовал, чтобы дети, как бы малы они ни были, присутствовали на погребении своих родителей, и естественно, что я, королевское дитя, должна была там находиться.

– Вы ехали в карете – на руках у моей матери, – рассказывала мне Мами, и я представляла себе малютку, которую крепко держала суровая мадам де Монглат… Вот они приближаются вместе к похоронным дрогам, на которых лежит тело государя…

Мадам де Монглат держала мою руку в своей, когда я окропляла святой водой лицо моего отца. Надеюсь, я достойно исполнила свой долг, хотя это было, видимо, весьма непросто сделать, находясь в цепких объятиях гувернантки. Однако, похоже, я не протестовала, а большего от меня и не требовалось.

В следующий раз я публично появилась на коронации моего брата, но мне было тогда всего одиннадцать месяцев, и про это я тоже ничего не помню. Должно быть, церемония в Реймском соборе была очень впечатляющей. Людовику было тогда девять лет, а мальчики-короли выглядят всегда так трогательно! Я никогда толком не знала Людовика, поскольку, став королем, он покинул нашу детскую. Даже моя старшая сестра Елизавета казалась мне почти незнакомкой. Какое-то время с нами находилась Кристина, но ближе всех мне был Гастон. Ведь мы с ним были почти ровесниками.

Позже Мами мне рассказала, что по случаю такого великого события, как коронация Людовика, меня держала на руках принцесса де Конде, которой теперь, после смерти прежнего государя, муж разрешил вернуться ко двору.

Итак, все это происходило, когда я была слишком мала, чтобы понять, что же такое творится вокруг. Позже я была немного разочарована, осознавая, что видела и похороны отца, и коронацию брата, но ничего не могу вспомнить.

Впрочем, я не собиралась всю жизнь пролежать в колыбели и принялась расти. В детской, которую я делила с Гастоном и Кристиной, за нами присматривали лишь суровая мадам де Монглат и Мами, дарившая нам смех и радость.

Мои первые настоящие воспоминания связаны с поездкой в Бордо. Огромную процессию возглавляла тогда моя мать. Ей предстояло торжественно передать свою дочь, мою старшую сестру Елизавету королю Испании, чтобы его сын и наследник смог с ней обвенчаться. Одновременно французы должны были получить Анну Австрийскую, [13]дочь короля Испании, предназначавшуюся в жены моему брату Людовику. Можно представить себе всю важность этих событий, но в шесть лет они казались мне лишь чередой захватывающих приключений. И, конечно же, я понятия не имела, что страна бурлит от возмущения.

Я любила церемонии – всю эту пышность, блеск и красивые наряды, даже если их неудобно было носить. Помню, Гастон расплакался и сорвал с себя жесткий кружевной воротник, который ужасно натер ему шею. Мадам де Монглат нещадно высекла беднягу и, чтобы преподать ему хороший урок, заставила его надеть еще более жесткие кружева. «Все люди должны знать, что такое долг, – заявила мадам де Монглат, – а королевские дети – особенно!»

Бедный Гастон! В ту пору он был очень непослушным, но я была даже хуже и давала выход своей детской ярости, лягаясь, вопя, кусая любую оказавшуюся поблизости руку, валясь на пол и отчаянно суча ногами.

– Позор! – говорила мадам де Монглат. – Что скажет королева?

Эти слова всегда нас мгновенно отрезвляли.

– Боюсь, – частенько предупреждала мадам де Монглат, – что, если ваше поведение не улучшится, я буду вынуждена доложить обо всем королеве.