Будуар Анжелики - Валери Жетем Страница 54

— Не стоит говорить об этом. Повторяю, я рад вам услужить, мадам.

— Нет-нет, чтобы вы не думали обо мне дурно, я… я сейчас же напишу вам расписку!

— К чему, мадам? Неужели вы можете предположить, будто я способен когда-либо предъявить ее вам как долговой вексель?

— Я так хочу! Снизойдите к дамскому капризу! Вы можете порвать на клочки эту расписку, но я должна вам ее вручить! Должна!

Она написала расписку в получении пятиста золотых пистолей и с легким поклоном вручила своему гостю.

Прочитав написанное, он небрежно швырнул бумагу на стол и заключил даму в объятия.

Они направились в спальню, где провели несколько часов в любовных играх, после чего шевалье встал, оделся, прошел в гостиную, взял со стола расписку, положил ее в карман, а когда дама, облачась в халат, вошла в комнату следом за ним, он, показав ей сложенный вчетверо лист чистой бумаги, проговорил:

— Я намеревался порвать на клочки эту глупую расписку, но потом решил предать ее огню!

И он швырнул бумагу в горящий камин.

Дама осыпала его поцелуями и назначила новое свидание.

Они провели еще несколько бурных ночей, а когда финансист вернулся, шевалье в тот же день пришел в уже знакомый дом и сообщил хозяину, что вернул долг в его отсутствие.

В подтверждение своих слов он предъявил финансисту расписку его супруги в получении денег.

Именно в этот момент в кабинет вошла она и, конечно, остолбенела, увидев там своего ночного посетителя.

— Почему же вы не сообщили мне о возврате долга? — спросил финансист, показывая супруге ее расписку.

— О… я так обрадовалась вашему возвращению, что позабыла обо всем на свете! — нашлась дама. — Недаром же говорится: «Влюблена без памяти!»

Рассказ Мадлен получил всеобщее одобрение, после чего взоры обратились к следующему рассказчику.

— Я расскажу вам одну историю, которая чем-то перекликается с рассказом очаровательной мадам Мадлен, — начал Шарль Перро, — но она гораздо более жесткая, если не сказать — жестокая…

Вам известно такое слово как «либертен», возникшее в нашем лексиконе сравнительно недавно для обозначения вольнодумца, человека, не подвластного никаким моральным законам. Такой человек, например, может запросто отобрать законную жену у мужа, а самого его отправить, скажем, в Бастилию… ну и все такое прочее…

И таких людей во Франции становится все больше и больше, как вы не могли этого не заметить.

Речь пойдет об одном из них, некоем бароне N, который в своем имении был абсолютным властелином, олицетворенным законом, истиной, воплощенной в могучем теле сорокалетнего здоровяка, способного съесть за обедом целого барана и осушить бочонок вина.

Нечего и говорить о том, что добрая треть детей в принадлежащих ему селениях имела к нему самое прямое отношение и редкая невеста ложилась в брачную постель, не оставив до этого свою невинность в его спальне.

Многочисленные родственники постоянно корили его отсутствием семьи, живописуя картины одинокой старости и не оплаканной никем из родных душ кончины. Такая перспектива его отнюдь не пугала, но вот отсутствие законных наследников весьма значительного состояния время от времени заставляло всерьез задумываться над словами благообразных тетушек и дядюшек.

И наконец он решился на отчаянный шаг, милостиво позволив своей родне приискать ему подругу жизни, перевалившей за свой срединный рубеж.

Родня не заставила долго ждать решительных действий со своей стороны, и вскоре состоялось обручение барона N с мадемуазель Розали F, двадцатичетырехлетней троюродной племянницей одной из его теток по отцу, засидевшейся в девицах из-за слишком высоких требований, предъявляемых ее родителями всем вероятным претендентам на роль их зятя.

Барон, как достойный потомок Пантагрюэля, после обручения попытался хотя бы поверхностно ознакомиться с телесными достоинствами своей будущей половины, но натолкнулся на холодное сопротивление и столь же холодный совет приберечь свои поцелуи до свадебной церемонии.

Такой стиль поведения, столь резко отличающийся от доступности простосердечных пейзанок, поначалу понравился барону, но, будучи натурой широкой и прямой, он не мог избавиться от смутного ощущения нарочитости, фальши, и это ощущение преследовало его до самой свадьбы, отравляя и без того не слишком мажорный настрой души.

Его можно понять, особенно если вспомнить известное выражение неувядаемой Нинон де Ланкло: «Сопротивление, которое оказывает женщина, свидетельствует не столько о ее добродетельности, сколько о ее опытности»…

В брачную ночь они не занимались любовью — она просто позволила себя дефлорировать, только и всего. Барон, привыкший пить жизнь взахлеб, был порядком обескуражен таким отношением молодой жены к этой стороне бытия, но попытался убедить себя в том, что в ней еще не проснулось женское естество.

Но это естество не проснулось и через месяц супружеской жизни, и через два, а в одну из ночей третьего месяца он спросил:

— Мадам, вас что-то не устраивает в нашей семейной жизни?

— Меня все устраивает.

— Но вы какая-то…

— Какая?

— Чужая, не моя…

— Человек принадлежит Богу, а не другому человеку.

— Тогда надо было идти в монастырь, а не замуж, — проговорил он довольно резко.

За этой размолвкой вскоре последовала еще одна, еще…

Барон поначалу пытался утешить себя тем соображением, что далеко не все женщины обладают бушующей страстностью и корить за ее отсутствие столь же нелепо, как осуждать чей-то малый рост или кривые ноги, но когда он узнал о том, что она втайне от него подарила кузену по отцовской линии дом из своего приданого, разговор с женой был довольно жестким.

— Мадам, вы не вправе совершать подобные действия.

— Это мое приданое.

— Да, именно приданое, то есть данное мне в придачу к вашим прелестям! И распоряжаться им буду я!

— Считайте, что вы сами подарили мне тот дом.

— За какие заслуги?

— Я ваша супруга, и этим все сказано! Странный вопрос… Для чего же я тогда выходила замуж?

— Ах, так вы только за этим выходили замуж?!

В тот же день ее духовник завел с ним туманный разговор о Боговом и кесаревом, а затем осторожно поведал, что баронесса сетует на его грубые плотские домогания.

Вечером того же дня он лег с женой в кровать, поцеловал ее вялые губы, после чего она вытерла их платком и начала читать молитву, а он трижды хлопнул в ладоши.

В спальню вошли трое слуг.

— Вот что, мадам, — проговорил барон, — если вы полагаете, что брак — это всего лишь плата мужчины за обладание женщиной, то я, оплатив покупку, имею право распоряжаться ею по своему усмотрению, и пусть кто-нибудь скажет, что я неправ!