Последняя милость - Луиз Пенни Страница 61

Гамаш искренне надеялся, что Бювуар был без сознания.

Бювуара мучили кошмары. В горячечном бреду ему снилось, что он лежит в постели с агентом Николь. Накатил приступ тошноты.

— Вот, — услышал он довольно приятный женский голос.

Каким-то образом жестяной тазик сам собой поднялся в воздух и оказался прямо у его рта. Бювуар был благодарен ему за это, хотя его пустой желудок уже ничего не мог извергнуть.

Он откинулся на влажные от пота простыни, и сквозь полудрему ему показалось, что прохладная ткань протерла его лицо и легла на лоб.

Жан Ги Бювуар снова впал в забытье.

— Я принес десерт, — сообщил Габри, показывая на кухонную стойку, где стояла картонная коробка. — Шоколадный торт.

— А знаешь, ты мне начинаешь нравиться, — сказала Руфь.

— Я знал, что когда-нибудь ты оценишь меня по заслугам, — улыбнулся Габри, распаковывая коробку.

— Я поставлю кофе, — сказала Мирна.

Гамаш очистил посуду, сложил ее в раковину и открыл горячую воду. Отскребая тарелки и передавая их Кларе, он смотрел сквозь покрытое изморозью стекло кухонного окна на огни Трех Сосен и думал о фильме. «Лев зимой». Он снова и снова вспоминал действующих лиц, прокручивал в голове сюжет и некоторые из наиболее драматичных сцен между Элеонорой и Генрихом. Это был фильм о борьбе за власть и о любви, но любви извращенной, мучительной и попранной.

Почему он был так важен для Сиси? И важно ли это для его расследования?

— Кофе будет готов через пару минут, — сказала Клара, вешая влажное полотенце на спинку стула.

Вдыхая восхитительную смесь ароматов свежезаваренного кофе и шоколада, Гамаш понял, что эти несколько минут ему лучше провести подальше от шоколадного торта. Искушение было слишком велико.

— Может быть, вы пока покажете мне свою студию? — спросил он. — Я ведь никогда не видел ваших работ.

Они вышли из кухни и направились к гостеприимно распахнутым дверям студии Клары. Соседняя дверь, ведущая в студию Питера, была плотно закрыта.

— Это чтобы муза не сбежала, — объяснила Клара, и Гамаш глубокомысленно кивнул. Но, оказавшись в центре большого, загроможденного самыми невероятными вещами помещения, он за-стыл как вкопанный, потрясенный увиденным.

В студии приятно пахло масляными и акриловыми красками. В одном углу находилось старое, потертое кресло. Рядом с ним на импровизированном столе, роль которого выполняли сложенные высокой стопкой художественные журналы, стояла грязная кружка из-под кофе. Но главное, что кругом, на всех стенах, висели совершенно удивительные произведения. Гамаш неторопливо огляделся и подошел к одной из стен.

— Это Кей Томпсон, — сказал он, показывая на холст.

— Угадали, старший инспектор. — Клара подошла к нему и указала на соседний портрет. — А это Матушка. Эмили я недавно продала доктору Харрис, но посмотрите сюда… — Она подвела его к противоположной стене и указала на огромных размеров холст. — Все трое.

Гамаш стоял и изумленно рассматривал портрет, на котором были изображены три пожилые женщины. Их руки были переплетены, и создавалось впечатление, что они баюкают друг друга. Это был удивительно сложный коллаж, с наслоением живописи, графики, фотографий и даже каких-то надписей. Эм, изображенная посередине, самозабвенно смеялась, запрокинув голову. Матушка и Кей, поддерживающие ее с двух сторон, тоже смеялись. В этом произведении было что-то очень интимное, очень личное. Кларе удалось уловить главное — не только крепкую дружбу, связывающую этих трех женщин, но и их болезненную зависимость друг от друга. Это был гимн искренней любви, нежности и заботе, которая не ограничивается душевными беседами за чашкой чая и поздравлениями с днем рождения. У Гамаша было такое чувство, что он заглядывает в душу каждой из женщин, и это было почти невыносимо.

— Я назвала его «Три Грации», — сказала Клара.

— Потрясающе, — прошептал Гамаш.

— Матушка символизирует Веру, Эм — Надежду, а Кей — Милосердие. Мне надоело, что Граций всегда изображают юными и прекрасными девушками. Я хотела изобразить мудрость, которая приходит с годами и болью. И позволяет нам понять истинные ценности.

— Он закончен? Мне кажется, что здесь оставлено место еще для одной фигуры.

— Вы очень проницательны, старший инспектор. На самом деле портрет закончен, но в каждой из своих работ я оставляю немного свободного места, что-то вроде трещинки.

— Почему?

— Видите, что написано там, на стене, на заднем плане? — Клара кивнула на портрет.

Гамаш подошел поближе и надел очки.

Звони в колокола, в те, что еще остались,

И жертву не лелей, в ней совершенства нет,

Есть трещина во всем, пусть даже малость,

И льется сквозь нее первоначальный свет.

Он прочитал четверостишие вслух.

— Красиво. Мадам Зардо?

— Нет, Леонард Коэн. На всех своих работах я обязательно изображаю какой-то сосуд. Иногда я это делаю чисто символически. То есть этот сосуд как бы подразумевается, но не имеет конкретной материальной формы. А иногда он имеет совершенно четкие очертания, которые можно увидеть. Вот как на «Трех Грациях».

Гамаш пока не разглядел никакого сосуда. Он отступил на пару шагов назад и понял, что имела в виду Клара. Три фигуры образовывали некое подобие. чаши, а свободное пространство, которое он заметил, было трещиной, сквозь которую должен был проникать свет.

— Я делаю это из-за Питера, — негромко сказала Клара. Сначала Гамаш подумал, что он ослышался, но она тихо продолжала, как будто разговаривая с самой собой: — Он как собака. Как Люси. Необыкновенно преданный. Он не способен размениваться. У него может быть только одна профессия, одно хобби, один друг, одна любимая женщина. Так сложилось, что его любимая женщина — это я. И это меня ужасно пугает. — Она повернулась и посмотрела прямо в глаза Гамашу. — Понимаете, я его сосуд, в который он изливает всю свою любовь. А если вдруг во мне появится трещина? А если я разобьюсь? А если я умру? Что он будет делать?

Взгляд темно-карих глаз Гамаша был задумчив и серьезен.

— Поэтому в своем искусстве вы исследуете эту тему?

— В основном меня привлекает тема несовершенства и недолговечности. Есть трещина во всем, пусть даже малость…

— И льется сквозь нее первоначальный свет, — закончил Гамаш. Он вспомнил о Сиси, которая столько писала о свете и просветлении, и подумал, что у нее это было связано как раз с почти болезненным стремлением к совершенству. Но в ней самой не было даже искры от того света, который излучала стоящая рядом с ним женщина.

— Питер этого не понимает. И, наверное, никогда не поймет.

— А вы когда-нибудь рисовали Руфь?

— Почему вы об этом спросили?