Жасминовый дым - Игорь Гамаюнов Страница 61

Эти толчки порождают во мне странное чувство родства с ним. И не только с ним. С рекой, влажно дышащей мне в лицо из темноты. С небом, затянутым плотными облаками, скрывшими от меня в эту ночь звёздную россыпь. С ивовыми ветвями, теперь, как мне кажется, уже по-братски обнимающими меня, деля со мной радость удачи.

Я знаю: завтра ветер растащит облака, и речная излучина, куда я опять приду, брызнет в глаза золотой рябью, сказав мне своим красочным языком о том, что я здесь у себя дома и всему вокруг родня – вон тем бревенчатым избам на косогоре, вот этой траве вдоль тропинки, вон той листве и тому ветру, взъерошившему её.

И это навсегда, что бы ни случилось.

Я стану излукой

15 августа 2007 г.

Мучительный август!.. Вон-вон из Москвы!.. Город-гигант изматывает жарой, круглосуточной суетой, грохотом отбойных молотков, снова и снова вспарывающих беззащитный асфальт, лавиной наглых джипов, теснящих пешеходов даже на тротуаре, воспоминаниями о прошлых августах, настигавших нас тревожными новостями на лучезарных морских берегах… Скорее, скорее туда, за кольцевую дорогу, по бывшему Владимирскому тракту, за сто шестьдесят девятый километр.

В деревню.

В тишину.

Только здесь, именно здесь, всматриваясь в свою жизнь взглядом, обострённым годами заблуждений, обольщений и неизбежных прозрений, можно, наконец, ощутить себя частью чего-то непостижимо большого и вечного, чему и названия, кажется, нет.

Замечательный август!.. Трещит сухая трава под велосипедными колёсами. Брызжут из-под них веером кузнечики. Вьётся тропинка, открывая взгляду речную пойму с плывущими над ней облаками; их набегающие тени бесшумно и ласково скользят по траве, приглушая пестроту солнечных бликов.

Мне сказали: клюют окуни на Лещёво. Это старица Клязьмы, соединённая с рекой болотистым ручейком, испятнанная на мелководье кувшинками и редкой камышовой порослью – там обычно маячат неподвижные цапли, подстерегая добычу. Обрамлена старица колючим кустарником по крутым берегам. Вот знакомый спуск. Внизу у воды торчат воткнутые неделю назад рогульки для удочек. Под куст, в тень ныряет велосипед, возникают из чехла сочленения длинного удилища. Новый красно-синий поплавок цепляю к леске, забрасываю. Но какой может быть клёв в середине дня?!

Откидываюсь в траву, спрятав лицо под козырёк бейсболки. Затаённо-звонкий стрёкот кузнечиков оплетает меня нескончаемой песней, втягивает в свои музыкальные водовороты, завораживая сном. Тускнеют, тонут в сонной зыби цепкие городские наваждения, иссушающие душу. Нет их сейчас, и словно бы не было. Есть лишь бездонно-прозрачный купол неба, куда взлетаешь легко и быстро, на одном вздохе, вместе с пригревшим тебя покатым берегом, удочкой и старицей, осенённой сверканием серебристой ряби. Давно, может быть, с детства не переживал я с такой силой чувства абсолютной свободы, как в этом коротком сне на безлюдном берегу, в хрустких объятиях обожжённой солнцем травы.

Разбудил меня гортанно-резкий, похожий на горловой клёкот, крик птицы. Я не сразу рассмотрел её. Она неслась вдоль берега, повторяя его изгибы, снижаясь, почти касалась воды, и так резко, зигзагом, взлетала вверх, что было слышно, как вибрировали её сизые перья в светлых подкрылках.

Кажется, это был кобчик, вылетевший на охоту. И сразу после его крика начался клёв. Красно-синий мой поплавок стал часто тонуть, уходя наискосок в воду. После подсечки окунь, согнув кончик удилища, кидался под нависавший куст, где леска неминуемо должна запутаться и оборваться. Но я кругами выводил добычу из опасного места, подтаскивал к берегу и, выдернув из воды, рассматривал зелёно-жёлтую полосатую раскраску и угрожающе растопыренные алые плавники горбатого разбойника наших мест.

Я сажал окуней на кукан, но пока возился, поплавок снова тонул, и надо было срочно подсекать, иначе прожорливый горбач заглотнёт крючок, и вытаскивать его придётся хирургическим методом. Пришлось кидать добычу в полиэтиленовый пакет с водой, пристроенный к выемке берега. А минут через сорок клёв прекратился. Видимо, стая окуней, помельтешив вокруг моего крючка, ушла дальше, оставив мне на память семнадцать краснопёрых красавцев.

Вывожу велосипед из-под куста, перемещаюсь вдоль берега, с брезентовой сумкой и несложенным удилищем. И там, где Лещёво соединяется мелким ручейком с рекой, вижу в реденьких камышах серую цаплю. Ах, как хороша она – длинные ноги, длинная шея – в своей терпеливо-величественной неподвижности, среди стеблей камыша, жёлтых кувшинок, подвижного блеска воды! Наконец-то сбудется моя мечта – я сниму долговязую королеву здешних мест цифровым «кодаком», только бы подойти ближе. Но в этом месте берег старицы почти совсем гол, маячит лишь один ивовый куст, колеблющийся от лёгкого ветра.

Опускаю велосипед в траву, кладу рядом удилище и сумку, достав из неё аппарат. Крадусь, пригнувшись, к ивовому кусту. Прицеливаюсь. Мешают ветки и ветер, играющий ими. Чуть-чуть отклоняюсь, привстаю и, не успев выдвинуть объектив, вижу: большая птица (пожалуй, с меня ростом!), неуклюже взмахнув длинными крыльями, взлетает над камышами, кувшинками и серебристой рябью, взмывает ввысь, а там, сложив узлом длинную шею, становится маленькой, вёрткой, быстрой и уносится за реку, в лесную даль.

Спугнул! Увидела, наверное, буравчато-зорким круглым глазом чужой металлический блеск в играющих ивовых ветках.

Странная птица. Несколько лет назад вдвоём с Санькой, дочкой моей дочери, отважной девчонкой, не побоявшейся ни комаров, ни зарослей крапивы, мы, осторожно спустившись с крутого откоса к реке, пристроились возле густого ивового куста, наполовину погружённого в воду, и минут пять, негромко переговариваясь, взмахивали удилищами. А когда Санька с громким «Ах!» выдернула из воды своего первого окунька, с другой стороны куста вдруг шумно выросли громадные (так нам показалось!) серо-сизые крылья, змеиная шея, увенчанная маленькой головой и длинным клювом, мелькнули тонкие длинные ноги, и цапля, всё это время промышлявшая свою добычу в трёх шагах от нас, вырвалась, будто ею выстрелили, из зарослей в небо. Там, в небе, она, перелетая на другой берег Клязьмы, так же аккуратно сложила узлом шею и спрятала в брюшных перьях сложившиеся рядком ноги.

Почему, такая осторожная, не улетела сразу? Неужели выжидала – не уйдём ли? Мы же (знает ведь!) не так терпеливы, как они, цапли, всю свою жизнь наблюдающие за нами, людьми, суетящимися на берегу. А может, мы ей были интересны (льщу себя таким предположением)? Наверняка же все те звери и птицы, рядом с которыми мы обретаемся, вынуждены изучать нас, опасаясь нашей хищной безудержности и непредсказуемой вздорности.

Я катил велосипед, обременённый сумкой, по берегу Клязьмы, смотрел на снующих стрижей – они словно ткали прозрачное покрывало над серебристой рекой. Закидывал удочку с крутых обрывистых берегов в омутки, блестевшие завораживающе медленными воронками водоворотов. Выуживал время от времени бойких пучеглазых ершей и серебристо-узких вёртких верхоплавок, не подозревая, что меня ещё ждёт в этот августовский день.

Подхожу к молодому сосняку, подступившему вплотную к Клязьме, и замечаю: слева от меня, на открытом лугу, довольно далеко что-то ворохнулось – что-то неясно чёрное и потому тревожное. Останавливаюсь. Видно плохо. Ясно одно: там две крупных птицы. Нет, не грачи, во много раз больше.