Жасминовый дым - Игорь Гамаюнов Страница 62

Почему на открытом месте? Может, подстрелены?

Кладу велосипед плашмя, извлекаю фотоаппарат. Крадусь. На этот раз объектив заранее выдвинут, но птицы чутко реагируют на моё приближение. Всматриваюсь сквозь резко увеличивающий объектив-«телевик» и внутренне ахаю: это чёрные аисты! Занесённые в Красную книгу! Очень осторожны, поэтому сели в открытом месте.

Оперение смолисто-лаковое. Красноватые клювы. Косят в мою сторону, нервно переступая ногами-тростинками. Снимаю издалека, понимая – не дадут приблизиться, и зная уже – снимки не получатся. Аппарат на весу неустойчив, а объектив-«телевик» делает его чувствительнее к наведению резкости (снимки и в самом деле получились смазанными). Делаю ещё один шаг, но птицы, разбежавшись, взлетели. И сразу же понеслись за Клязьму, в лесную чащобу, где (сужу по карте) в радиусе ста километров нет ни дорог, ни человеческого жилья.

Но ведь когда-то, ведомые сидящим в нас неистовством покорителей природы, ворвёмся же мы и в эти, заповедные сейчас, спасительные для птиц и зверья уголки. Исполосуем дорогами, нарежем земельные участки для коттеджных посёлков. И запустим бизонье стадо лоснящихся джипов, которые взорвут лесную тишину дикими ритмами своих стереосистем.

Я видел в детстве (оно протекало в советские годы в приднестровском селе на юге Молдавии), как люди, движимые желанием улучшить жизнь, взялись осушать плавни. Это походило на геологический катаклизм, изменивший пейзаж: были озёра-старицы, камышовые заросли, плавневые леса (ивы, вязы, дубы, громадные осокори – меж ними в половодье на лодках мы путешествовали по лесным полянам); были дикие сады, куда нас, школьников, возили в сентябре на уборку дарованных нам природой слив, яблок и груш; затем всё это исчезло, будто стёртое одним капризным жестом, уступив место разграфлённым под линейку помидорным плантациям.

И вырос змеисто-извилистый земляной вал вдоль берегов Днестра (от половодья!), отчего некогда красивая река стала похожей на большую сточную канаву. Гигантские эти плантации не успевали убирать, помидоры гнили, их запахивали, сокращая посевы, и вскоре осушенные плавни стали напоминать лунный ландшафт.

Такое зрелище – само по себе травма. А каково тем, кто вырос на этих берегах? Для кого осокорь, охваченный ветром, звонко лепечущий серебристой листвой, не столько дерево, сколько живое, говоряще-поющее существо, образ жизненной силы?

Я помню себя там до катаклизма: мне чудилось: «я» не только то, что в телесной оболочке, «я» – это свист зимородка в прибрежных кустах, кусок синевы в облачном небе, полёт стрижа над днестровской излукой. «Я» – это гармония человека с окружающим его миром.

Что происходит, когда гармония эта разрушена?

Недавний эпизод: у нас в деревне на взгорье росла ветла. Большое одинокое дерево. С дуплом. И парень, известный выпивоха и болтун, зарабатывающий кое-какие деньги мелкой шабашкой, однажды от скуки разжёг в дупле костёр. Огонь толком не разгорелся, но зазеленевшее было дерево засохло, превратившись в уродливый, грозящий голыми сучьями всем проходящим и проезжающим памятник вандализму. Бессмысленному и беспощадному. Памятник отчуждению человека от своей среды.

Я вспоминаю это дерево всякий раз, когда вижу в новеньком лифте расцарапанные панели, треснувшее зеркало, похабные слова, написанные чёрным фломастером. Люди, чьи руки тянутся разрушать, больны отчуждением. Болезнь эта, судя по всему, страшнее любого гриппа – она коварна, потому что камуфлируется под созидание. И она, судя по всему, в любой момент может стать пандемией. Так, может быть, нужно лечить всё человечество – от тяги к саморазрушению?

Неужели прав был Ницше, когда писал о том, что человеком руководят две страсти – воля к власти и воля к смерти. И в самом деле – любая власть конечна. Как и любая жизнь.

Я толкал велосипед в гору, когда заканчивался этот длинный августовский день. Звенели комары. Ласточки высоко в небе чертили свои загадочные письмена. Солнце, становясь багрово-красным, медлило уходить за лес, прощально всматриваясь в покидаемый мир. Оно, казалось мне, посылало нам какие-то не поддающиеся расшифровке сигналы, и эту взаимную немоту я воспринимал сейчас как предвестье большой беды. Какие-то неясные пока слова и ритмы томили меня на той просёлочной дороге, и я стал выговаривать их. Я пытался передать ими своё ощущение этого дня, и ту мысль, которую я всё-таки прочёл в загадочных ласточкиных письменах. Мысль о том, что конечная наша жизнь на самом-то деле бесконечна. Потому что ведь если «я» – это гармония с окружающим нас вечным миром, то частица моего «я» останется здесь навсегда. Я повторял слова, запоминая их. А дома, закатив велосипед в сарай, записал. Вот эта запись:

Слепящее око

За кромку лесную упало.

Мой путь одинокий,

Ты вновь меня к краю ведёшь,

От дальних истоков

К другим бесконечным началам,

К тем звёздам высоким,

Где холода вечного дрожь.

Я стану излукой,

Я буду осколком небесным,

Надеждой и мукой

Прибрежных, истоптанных трав.

В преддверье разлуки

Ветвями погибшего леса

Раскину я руки,

Речную долину обняв.

Вновь в выси кристальной

Восстанет слепящее око.

Я сын твой опальный.

Я здесь остаюсь навсегда,

В той глуби зеркальной,

В том ветре, летящем высоко,

В том облаке дальнем,

Плывущем в другие года.

…Вечер этого дня тоже был длинным. Я выходил в темноте к нашей старой яблоне. Её длинные ветки, потрескивая, клонились к земле под тяжестью наливающихся антоновок. Сквозь её листву мерцали яркие звёзды. Они время от времени, как это бывает в августе, срывались, перечёркивая небо острой полоской света. Но из-за этих падений звёзд в небе меньше не становилось.

Домой нам пора

25 августа 2009 г.

…Какие открытия иногда делаешь, никуда не выезжая! Не хлопоча о билетах и визах. Сидя дома без света, с керосиновой лампой.

Мы в деревне. Людмила в углу дивана, с книгой, я в кресле у внезапно замолкшего телевизора – вырубился свет, опять то ли замкнуло, то ли где-то что-то оборвалось. Дело для деревни обычное.

Садилось солнце – било горизонтальными лучами в окна сквозь тюлевые занавески. Золотило стены, обшитые вагонкой (цвет липового мёда). Подумал: мы с Л. две угомонившихся пчелы в улье. А молодые и шумные – Наташа с Димой и Санькой – улетели в Москву. По своим пчелиным делам.

Тихо в доме. Наверное, поэтому разговариваем вполголоса. О набоковском «Даре», который Л. любит в деревне перечитывать. О том, до какого кольца упал нынешним летом уровень воды в колодце. О надломившейся ветке старой яблони – тучный в этом году урожай. О театре «Современник», куда после возвращения из деревни мы – по традиции – обязательно наведываемся.