Ежевичная водка для разбитого сердца - Рафаэль Жермен Страница 65

– Ну…

Я едва сдерживалась, чтобы не накрутить на палец прядь волос, как оробевшая девчонка. Он посмеется надо мной, говорила я себе, хотя прекрасно знала, что просто не может быть, чтобы этот человек, такой, в сущности, приличный, посмеялся над женщиной, желающей писать для себя.

– Я…

Я все еще колебалась, запутавшись в своих детских страхах, и меня одолевало почти неконтролируемое желание запеть в полный голос: «Грянут новые времена! На нулевом году земля-а-ааа!»

– Надеюсь, ты не пришла сказать мне, что больше не будешь для нас писать? – спросил наконец издатель.

– Что? Нет!

Я чуть было не добавила: «Надо быть дурой, чтобы отказаться от работы, которая так хорошо оплачивается и требует так мало умственных затрат», но сочла за лучшее промолчать.

– Ты не потому так нервничаешь?.. Может, у тебя есть другие предложения?

Я не представляла, от кого могли поступить другие предложения: ни одно издательство, кроме издательского дома Империи, не интересовали подобные автобиографии. Я вдруг поняла, что представляю ценность в глазах этого человека, по той простой причине, что мало найдется людей в Квебеке, которые будут счастливы довольствоваться долей ghost writer. Я вспомнила, как Флориан называл меня фантометтой, и это трогательное воспоминание придало мне смелости.

– Нет, нет, – сказала я. – Я бы только хотела… я готова продолжать биографии, нет проблем, но… но я бы хотела еще… писать что-то свое.

– Ты хочешь написать свою биографию?

Несуразнее вопроса, казалось мне, нельзя было придумать.

– Нет! Боже мой, нет… Нет, я бы хотела писать… книги, истории.

Обалдеть. В тридцать два года я трясусь, как девчонка, говоря издателю: «Я бы хотела писать истории». То-то Максим бы посмеялся.

– Что-то оригинальное, ты хочешь сказать?

– Типа того.

Для выпускницы филологического лексикон просто потрясающий.

– Роман?

– М-мм-да…

– Так это же здорово! У тебя есть рукопись, покажешь мне?

– Нет…

Издатель уставился на меня озадаченно, и я поняла, что выглядит это действительно нелепо: явиться на встречу в состоянии крайней нервозности, чтобы попросить в конечном счете разрешения писать, что хочется.

– О’кей… – сказал издатель. – Но ты уже начала что-то набрасывать? Я бы с удовольствием прочел, что у тебя есть.

Я была не в силах признаться ему, что у меня нет ничего, ни строчки, ни единой мысли. Меня вдруг захлестнула абсурдность моей просьбы, и я разозлилась на Максима, сделавшего меня посмешищем.

– Я могу прислать тебе пару-тройку страниц… в скором времени. – Я выкручивалась, как могла. – Просто хочу доработать то, что есть…

– Конечно! Конечно! – Он наконец понял, чего я хочу, и был этим очень доволен. – Женевьева, я с удовольствием прочту, что у тебя есть. И если ты хочешь опубликоваться у нас, подберем тебе редактора с удовольствием.

Он с нажимом произносил слово «удовольствие», видимо, оно входило в его профессиональный жаргон, как и фраза «если ты хочешь опубликоваться у нас», как будто выбор был за мной, хотя мы оба прекрасно знали, что последнее слово принадлежит и всегда будет принадлежать Империи.

– Дорабатывай свою вещь сколько хочешь и присылай мне. Мой кабинет всегда открыт для тебя, моя красавица.

Я ушла, тепло поблагодарив его, пообещав прислать конец биографии культиваторши лаванды в рекордные сроки и намекнув, что начну «дорабатывать» свои писания сегодня же. И впрямь начались новые времена: дорабатывать мне предстояло несуществующие тексты! Стоя на солнце перед депрессивным зданием, я играла маленьким почтовым ящичком в кармане. Максим, поняла я, идеальный манипулятор. При моей гордости я просто не смогу ничего не послать издателю. Значит, придется писать.

Я немного опоздала в ресторан по соседству, где ждала меня мать. Я согласилась, чтобы она пошла со мной в квартиру идеальной пары, заставив ее, правда, пообещать держать себя в руках и не орать с порога: «Паразиты!»

Она сидела за столиком у окна с книгой в руках. Я мысленно сделала ставку на биографию буддистского монаха и вошла. Она подняла голову при моем появлении и машинально показала мне обложку: это была биография индусского мудреца.

– А я поставила на буддистского монаха, – сказала я, садясь.

– Это было на прошлой неделе. – Она подмигнула мне. Моя мать все же была не лишена чувства юмора.

– Ну? – спросила она. – Что мы идем смотреть?

– Мы идем смотреть ТУ САМУЮ квартиру, мама. Ту, которую я решила снять.

– Но…

– Нет! Никаких «но»! И никаких мнимых паразитов и капризов насчет цены. Я хочу там жить. Мне там нравится.

– Но…

Я перебила ее, взяв за обе руки:

– Мама. Мне тридцать два года. Я могу сама за себя решать. – Это была бесстыдная ложь, и мать это знала, но, по доброте душевной, улыбнулась мне. – Мне нравится там, мама. Мне там хорошо. – Вот это было уже ближе к истине.

– Это первая квартира, где ты будешь жить одна, после…

– …после моей квартирки над флористом, – подхватила я.

Я три года жила в квартире над лавкой флориста, там жил со мной Флориан, пока я не переехала с ним в его шикарный новый кондоминиум. Мне нравилось жить одной – даже очень нравилось, и я с тоской вспоминала каждую мелочь в моей квартирке еще долго после того, как ее покинула. Но я была тогда беспечна и легка на подъем, ходила на вечеринки по несколько раз в неделю, порхала от мужчины к мужчине и любила редкие моменты одиночества, которые были для меня передышкой, желанной и благодатной паузой. Сегодня одиночество страшило меня, потому что напоминало: это не я его выбрала.

– Тебе страшно? – спросила мать, как и все матери на свете, читавшая мысли дочери.

– Ну да, немного страшно.

– Вот поэтому ты должна быть уверена, что это подходящая квартира и что в ней нет…

– Мам! Перестань! Нет там никаких паразитов. И я уверена. Правда-правда уверена. Просто какая-то часть меня хотела бы остаться в маленьком коконе, который я сплела у Кат и Нико. Мне там было уютно и…

– Да, но ничего в этом нет хорошего.

– Я знаю, мам! – Боже мой, у нее был просто талант нервировать меня и заставлять говорить тоном Одреанны. – Я знаю, что ничего хорошего, но мне было уютно, я была не одна, и…

– У одиночества немало преимуществ, Женевьева. Знаешь, что написано в…

– Если ты будешь цитировать мне «Пророка», я заставлю тебя съесть корзинку для хлеба, – пригрозила я.

– Разве можно так разговаривать с матерью? – спросила она у подошедшего официанта, молодого парня, щеголявшего своей голубизной, который наверняка, как я сразу догадалсь по его брошенному на меня взгляду, именно «так» разговаривал со своей матерью, и не раз.