Мотылек летит на пламя - Лора Бекитт Страница 66

Янки обшарили буквально весь город; на третий день небольшой отряд явился в лечебницу для умалишенных, которую возглавлял доктор Брин.

Охрана безропотно открыла солдатам ворота, и они проследовали по огромным коридорам. Персонал от страха попрятался кто куда; только больные, пребывавшие в собственных туманных мирах, оставались на своих местах.

На стене кабинета доктора Брина висел лист со следующей строфой:

Свет струится, тень ложится,

на полу дрожит всегда,

И душа моя из тени, что волнуется всегда,

Не восстанет — никогда [16].

Хотя офицеры-янки не имели понятия, кому принадлежат эти строки, мрачная атмосфера стихов проникла в их сердца, и один из них пробормотал:

— Очень весело!

— Эти стихи — плод больного воображения, — услужливо подсказал доктор Брин. — Эдгар По был достоин того, чтобы завершить свои дни в нашем заведении. Ему было свойственно болезненное видение мира.

— А если этот мир в самом деле болен? — задал вопрос офицер и, не дожидаясь ответа, приказал: — Покажите нам больницу, доктор. Мы должны все осмотреть.

— С какой целью, господа? — осторожно произнес Генри Брин.

— Мы должны убедиться в том, что здесь не укрылись государственные преступники из числа мятежных южан.

— Лечебница для душевнобольных не совсем подходящее для этого заведение! — усмехнулся доктор Брин.

— Почему нет? На их месте я бы спрятался именно здесь.

Солдаты обошли почти все здание, но не обнаружили ничего подозрительного. Когда они приблизились к отделению для буйных, доктор Брин попытался преградить им путь.

— Здесь содержатся самые тяжелые, неизлечимые больные. Ваше… вторжение может их напугать.

— Мы не собираемся причинять им зла. Наша задача сделать так, чтобы все граждане, в том числе и ваши пациенты, подчинялись законам Соединенных Штатов, — веско, хотя и совершенно невпопад произнес офицер, и врач был вынужден отступить.

Вид стонущих, бормочущих, кричащих, лишенных разума людей произвел неизгладимое впечатление даже на повидавших ужасы войны, закаленных в боях солдат. Не менее тяжким оказался вид приспособлений, которые применялись для их лечения, равно как и условий, в которых содержались больные. Все эти прикованные цепями кружки и миски, смирительные кровати и стулья… В одном из помещений солдаты обнаружили молодую женщину, на голову и тело которой был надет мешок.

У нее было тонкое, бледное, точно фарфоровое лицо, на котором, казалось, жили только глаза; пронзительно-зеленые, окруженные глубокими тенями, они смотрели через тонкую ткань, будто сквозь туманную пелену. Встретившись с ними взглядом, молодой офицер-янки по фамилии Парнелл невольно содрогнулся и пробормотал:

— По-моему, эта больная вот-вот испустит дух. — И приказал солдатам: — Развяжите-ка ее!

Когда доктор Брин попытался протестовать, офицер спросил, зачем женщину поместили в мешок, и получил ответ:

— Для того чтобы она поняла, что разрушительные действия бесцельны и начала считаться с действительностью.

— Сдается, ей станет лучше, если мы несколько изменим ее нынешние представления о том, какова эта действительность, — заметил Парнелл.

Когда женщину освободили, она тут же задала вопрос:

— Какой сейчас год?

— Тысяча девятьсот шестьдесят четвертый, мэм, — ответил изумленный офицер.

— Кто вы? — спросила она, без малейшего страха обведя глазами людей в синих мундирах и нарочито игнорируя доктора Брина.

Парнелл щелкнул каблуками.

— Офицер армии генерала Шермана, мэм. Мы защищаем и освобождаем территорию Союза.

— Я рада вам. Я знала, что вы придете, — с глубокой уверенностью промолвила она и попросила: — Выведите меня отсюда!

— Хоть кто-то нам рад, — усмехнулся Парнелл, а доктор Брин торопливо произнес:

— Эта женщина тяжело больна, ее нельзя выпускать!

— Не слушайте его. Я должна уйти. Я потеряла слишком много времени. — Она старалась держаться спокойно, но в ее голосе против воли нарастало волнение. — Вы должны меня спасти!

Офицер колебался, и, видя это, доктор Брин не замедлил вставить:

— Очутившись за воротами лечебницы, эта женщина неминуемо погибнет!

— Не уверен. Зато я убедился в том, что она умерла бы, если б мы не освободили ее из этого мешка, — заметил Парнелл и повернулся к больной: — Мы тоже джентльмены, мэм! Вы правы: мы не только разрушаем, но и спасаем. Куда вы собираетесь пойти?

— В имение Темра. Это владение мистера Уильяма О’Келли, оно находится неподалеку от Чарльстона, в штате Южная Каролина, — четко произнесла она.

— Чарльстон в осаде, но он все еще принадлежит мятежникам. Вам будет нелегко туда попасть; разве что вы последуете за нашей армией.

— У меня получится, — заверила женщина. — Четыре года назад мне удалось пересечь океан на судне, которое называли «плавучим гробом».

— Так вы ирландка, мэм?! — догадался Парнелл.

— Да.

— Я сражался бок о бок с ирландцами, это храбрые парни, особенно после глотка доброго виски! — сказал офицер и заметил: — Что-что, а с головой у нее совершенно в порядке! Как вы сюда попали, мэм?

— В этом повинны люди с белой кожей, но черными сердцами. Этот человек, — она кивнула на доктора Брина, который невольно отступил, — сделал все, чтобы меня погубить, но я все-таки выжила.

— Вы кому-то мешали?

— Моему дяде, богатому южному плантатору, и его сыну.

— Плантатор-южанин?! Знаем мы этих душегубов! — воскликнул Парнелл и заявил доктору: — Мне неведомо, каким образом командование поступит с вашей лечебницей, но судьбу этой женщины я решу сам. — Потом повернулся к больной и с достоинством произнес: — Идите за нами, мэм.

— У меня небольшая просьба, — подумав, сказала Айрин, — вы можете показать мне, как обращаться с оружием? Мне придется отправиться в путь совершенно одной, и я должна уметь защищаться.

Офицер ухмыльнулся ее просьбе, как ухмыльнулся бы неудачной шутке, однако кивнул.

Так после четырех лет неведения и мучений, пройдя все круги ада, Айрин О’Келли очутилась на свободе благодаря тем самым янки, которые внушали смертельный ужас всем, кто вырос на земле Юга.

В тот же день она покинула чужой, враждебный, наводненный солдатами город. Она ушла без крошки еды, босиком, в рваном пеньюаре, не зная маршрута, уверенная в том, что судьба, чутье и сердце приведут ее к цели.

Айрин брела по дороге, по сторонам которой высился лес, не чувствуя ни усталости, ни жажды, ни голода, ни холода. Зато она ощущала прикосновение ветра к лицу, вдыхала запахи, слышала звуки. Ткань того мира, в котором она провела четыре года, была сшита гнилыми нитками; теперь они порвались, и в образовавшийся просвет хлынули новые чувства.