Жасминовый дым - Игорь Гамаюнов Страница 68

Предписывалось убивать и богатых и бедных, когда-либо имевших отношение к белой армии, хоть и сложили они давно свое оружие. Предписывалось рубить всех под корень, несмотря на то, что они, устав воевать, добровольно, желая мира, полками и сотнями сдавались в плен. Ибо, по мнению творцов директивы, не сейчас, так потом поднимутся казаки против большевиков. Так лучше покончить с ними сейчас.

…Способ проведения «резолюции» в жизнь был таков, – продолжает М. Данилов . – Члены ревкома собирались по вечерам на квартиру Богославского и с залитыми до очертенения вином глазами (не правлю стиль, рука не поднимается. – И.Г.) приходили в полные агонии, творили невероятные оргии, а по окончании их приводили из местной тюрьмы казаков и занимались практикой на них, как обучению: стрельбе в этих казаков, рубка шашкой, колка кинжалом и т. д. Впоследствии на квартире Богославского в сарае было зарыто 67 трупов… И вот после этого кошмарного происшествия, когда по суду тех типов расстреляли, то пришлось при всех затруднениях поднимать дух масс… на сторону революции.

Подымали « дух масс » известным способом – выдавали морозовскую историю за «частный случай». Но случаи множились. Бессудные убийства, массовые реквизиции скота и зерна прокатывались по станицам. А в Москве готовилось решение о депортации казачества вглубь России.

Да можно ли было в здравом уме и твёрдой памяти вести на Дону политику огня и меча, рассчитывая на покорность людей, воинственный дух которых был главной чертой их характера? Как могла быть принята подписанная Свердловым – сколь дикая, столь и абсурдная – директива? Да нет, никакого абсурда. Все логично – с точки зрения большевиков, насаждавших свои идеи силой. Вот и руководитель Донбюро Сырцов объяснил потом начавшиеся восстания казаков отнюдь не преступным воплощением в жизнь Московской директивы, а тем, что воплощалась она с недостаточным применением военной силы.

А начались на Дону восстания со станицы Вёшенской. С той самой, где несколько месяцев назад белоказаки, разоружив своих офицеров, перешли на сторону красных и даже послали в Москву Ленину приветственную телеграмму. Теперь-то они поняли, что поторопились. И снова взялись за оружие, чтобы прогнать – на этот раз – ревкомовцев. За Вёшенской поднялись и другие станицы. Результат: войска Деникина пошли в наступление.

…Штаб панически бежал, – вспоминает те дни всё тот же М. Данилов. – Запас хлеба 7 вагонов остался не вывезен в пользу Деникина… Оставлено два эшелона по 50 вагонов с беженцами… Мне пришлось видеть страсти – мучения больных и раненых красноармейцев… 40 вагонов брошены на берегу Дона: раненые ползали по краю железной дороги и по берегу Дона. Были страшные крики, просящие о помощи, но помощи не было, и страдавшие посылали проклятия по сердцу Советской власти.

Так и написано:… По сердцу Советской власти . Какую же боль, какую ненависть вкладывали эти обманутые, погибающие люди в свои проклятия?!

Миронова ждала в Москве встреча с Лениным и Калининым, но он не знал, какую ему готовили роль. Вспоминал письмо Нади: Милый Филипп!.. Будь терпелив… Твой час пробьет… Скоро на Дону создастся такое положение, когда для его спасения понадобишься только ты… Ибо население верит тебе. Говорил ей теперь: « Пророчица ты моя». Пребывал же в лихорадочном возбуждении, когда ненависть к головотяпам, испоганившим, по его мнению, политику соввласти на Дону, сменялась жаждой немедленного действия. Буря трепала сад в мятежной его душе, срывала листья, клонила ветви. Не было тишины. Не было нежности. Недолго пробыла с ним тогда Надя – уехала.

Тоска, страшная, мучительная тоска съедает меня, – пишет он в дневнике . – Сердце изныло. Нет секунды, чтобы мыслъ не летела к Наденьке, не искала её, не хотела ея близости… Уехала Надя!.. – Внутреннее моё состояние было таково: я не то что тяготился Надею, нет, я любил её, но заслоняли всё переживания за успех революции: я стал раздражителен без всякого с ея стороны повода, а она покорно и кротко переносила. Это меня ещё более злило. Мерещилось ея равнодушие…

И – продолжает:

Но уже через несколько дней я почувствовал не просто пустоту одиночества, а нечто большее – утрату самого дорогого. Того, что не сумел оценить. Дни шли, тоска росла. Сердце болит как-то особенно, будто его кто-то всё время сжимает. Не зная, куда писать на Дон, я, чтобы иметь хоть какое-то духовное общение с Надею, написал ея отцу – о том, где Надя… Намекнул ему, что они, ея родители, должны её простить «при всех обстоятельствах», ибо мы живём в дни, когда все ценности переоцениваются …

И – другая запись:

Но вот и ея милые письма!.. Узел разрублен. Колебаний больше нет. Послал ей телеграмму и вслед – два письма. Написал, что больше никогда с ней не расстанусь… Так будет !..

И – последняя в этом дневнике запись после, видимо, долгой паузы в переписке:

… Невыразимая тоска!.. Где же она, родная, естъ?.. Что-то назойливо шепчет – ея уж нет в живых. М.б. поэтому всё постыло… Руки опускаются, воля слабеет страшно. И только она одна способна поднять мой дух. Только она заставит его снова парить высоко, гордо, дерзко. Нет ея – нет сил бороться! – Неужели Нади нет в живых?.. Боже, не делай так… Прочь, дикая мысль! Не хочу слушать злого шёпота, не хочу, ибо борьба ещё не кончена .

Надя приехала к нему. Потом жила с ним в Саранске, куда его направили формировать новый корпус. Вспоминала: те дни были в их жизни самыми счастливыми. За ними, после них началось то, что могло показаться дьявольским наваждением.

Но дьявол здесь был ни при чём. Именно там, в Саранске, Миронов узнал всю правду о «большевизации» Дона. О расстрелах доверчивых белоказаков, сложивших оружие после его, мироновских, воззваний. О комиссарских грабежах, именуемых реквизициями. Об обезлюдевших станицах и сожженных хуторах.

Что должен был почувствовать казак Миронов, не сдержавший однажды слёз всего лишь из-за порубленного своего сада, после ТАКИХ вестей?

Сладок аромат лип

Тогда, 8 июля 1919 года, не знал он ещё всего. Шёл с женой в Кремль, надеясь – Ленин скажет. Забота Миронова была – спасти революцию. Спасти Дон от Деникина, а казаков – от разорения. Объяснить Ленину – нет, не враги они советской власти. Сбивают казаков с панталыку дурные люди, сталкивают лбами с пришлым крестьянством.

Запомнилось Наде: солнечным было утро. Шли они в Кремль от Белорусского вокзала по Тверской пешком. Рано приехали, а назначено было в девять. Липы цвели. Сладок был аромат их и густ. Так и осталось на всю жизнь: цветение лип – тревожно-счастливое ожидание. Ждала она больших перемен в судьбе мужа. Полного, наконец, ему доверия от правительства. Никто же лучше, чем её Филипп, не знает казаков, никто не умеет с ними так говорить. Одно имя его принесёт на Дон мир, восстановит справедливость.

А нужно-то всего-навсего, думал Миронов, устранить ревкомы.

Сами должны казаки и крестьяне выбрать себе власть – из своих. Чтоб представлены были в тех выборных органах все слои населения – иначе не будет мира. Да неужто Ленин может быть против – он же всем сердцем за народ, за его счастье, революцию ради того затеял.