Жасминовый дым - Игорь Гамаюнов Страница 69

Сладок аромат лип, но ещё слаще грёзы. До чего ж это очень человеческое свойство – самообманываться! Жить миражом – жертвенно, со страстью и верой. Но придёт ведь после-обманное похмелье. Будет кровоточить душа. В зеркало невозможно взглянуть, с самим собой взглядом встретиться – стыдно, муторно. Невыносимо!.. На позднее прозрение, на пытку жестокой правдой обречены они, мученики самообмана… Но это всё потом – потом, а сейчас – сладок аромат лип, хоть и есть в нем привкус горечи. Ох, сладок.

Получили пропуск. Прошли в Боровицкие ворота. Надя бывала здесь гимназисткой. Вот здание бывшего Сената, здесь теперь Совнарком. Длинный коридор. Дверь приемной. Казалось ей, должна там быть мягкая мебель, ковры, но стояли вдоль стен простые стулья, блестел голый паркет, да на подоконнике одиноко торчал горшок с цветком – кажется, с альпийской фиалкой, так ей запомнилось, – так и в воспоминаниях написала. Молодая женщина стучала на машинке – секретарь Ленина. Очень приветлива. Улыбалась, когда просила подождать. Ушла, но тут же вернулась, пригласила Миронова. Надя увидела в растворённую дверь невысокого человека – как он здоровался, вглядываясь в лицо её мужа, как приглашал сесть, сделав рукой мягкий округлый жест. Этот жест показался ей таким простым и сердечным, что тревога её как-то сразу прошла. Она подумала: этому человеку Миронов со своим беспокойным характером может довериться. Этот человек во всём разберётся, всё поймет. И немедленно исправит то, что случилось на Дону.

Не знала Надежда Миронова, что попытка исправить случившееся уже была: санкционировавшую террор директиву, подписанную Свердловым, отменили через два месяца, но большевики из Донбюро во главе с Сырцовым не торопились сообщать об её отмене в ревкомы. Мало того – продолжали требовать новых смертей: за каждого погибшего красноармейца, по их указанию, необходимо было расстрелять сто пленных казаков. Сто, и ни одним человеком меньше!

Не знала Миронова, что невысокий лысый человек, округлым жестом пригласивший к столу её мужа, в нужный момент ловко отмежевался от той кровавой директивы, сославшись, будто полагался на Свердлова, который сплошь и рядом единолично выносил решения . Вождь мирового пролетариата казался ей образцом нравственной чистоты, не способным, разумеется, на политические увёртки. А уж о том, что общечеловеческой нравственности он противопоставил свою, «классовую», она и помыслить не могла. Это потом в школах громадной страны семь десятилетий учителя заученно вдалбливали ученикам его новаторскую идею, будто нравственно лишь то, что на пользу пролетариату (не уточняя, разумеется, что на самом деле речь идет о пользе тех, кто манипулирует пролетариатом).

Не знала Миронова и о том, что главный большевик уже нашёл удобный способ покритиковать перегибы в «расказачивании» – надиктовал длинную телеграмму, осуждающую упразднение слов «казак» и «станица», запрет на ношение лампасов и вообще ломку «бытовых мелочей», «раздражающих население». О комиссарских грабежах и массовых бессудных расстрелах вождь упоминать не стал. Зачем вспоминать «частные случаи», придавая им тем самым какое-то значение? Что же касается восстаний в Вёшенской и других станицах, то большевистская трактовка была такой: их спровоцировали не ревкомы, а вражеские лазутчики да антисоветски настроенные казаки.

Нет, не знала Надежда Миронова (как и её Филипп), что невысокий лысый человек, сплотивший вокруг себя таких же одержимых, фанатически упрямых единоверцев, относился к категории тех склонных к самообману людей, которые никогда не становились мучениками своих ошибок – даже в момент их признания. Люди этого типа всегда были замечательными мастерами их преуменьшения. Или – такого казуистического их объяснения, что степень личной вины каждого из его окружения падала до нуля. Они органически не способны были переживать чувство вины. Нечем было. Ведь предназначенное для этого тонкое устройство в душе, называемое совестью, они упразднили. Как, впрочем, и саму душу.

Встреча Миронова с Лениным и в самом деле прошла в духе простоты и сердечности. Филипп Кузьмич был покорен приветливостью вождя, тем, как он быстро подхватывал и развивал его мысль, как соглашался с его утверждениями. Правда, соглашаясь, вождь так растолковывал его, мироновскую, позицию, что получалось: да, есть плохие ревкомы, а среди большевиков скрытые враги, да, архиважно тщательнее подбирать кадры, которые не искажали бы политику Центра. И тут уж подхватывал Миронов – с жаром говорил о лжекоммунистах, творящих на местах произвол… Сошлись на одном: срочно создать новый боевой корпус. Назвать его Донским. И бросить против Деникина, который добирается уже до Царицына и Воронежа. Формировать корпус – из донских беженцев – решено в Саранске. Миронову была обещана Лениным, а также участвовавшими в беседе Калининым и Макаровым, членом Казачьего отдела ВЦИК, всяческая помощь. С этим окрылённый Миронов и вышел в приёмную, где ждала его Надя.

А в тот момент пока он, разгорячённый встречей, покидал Кремль, рассказывая на ходу жене о своих впечатлениях, в кабинете вождя была произнесена запечатленная потом Макаровым в своих воспоминаниях фраза: «Такие люди нам нужны», – деловито сказал Владимир Ильич о Миронове. И будучи не только главным теоретиком большевизма, но ещё и его великим практиком, добавил: «Необходимо умело их использовать». На что всесоюзный староста, в общем, соглашаясь с вождём, обратил внимание на чрезмерно пылкую мироновскую критику так называемых лжекоммунистов. Ведь от критики отдельных коммунистов легко перейти к критике всей партии в целом, тонко заметил Михаил Иванович Калинин.

Пророческим его опасениям суждено было сбыться довольно быстро. В двенадцатитомном уголовном деле подшита одна из многочисленных копий письма Миронова к главному большевику, в котором Миронов называет безумием деятельность коммунистов, руководимых Лениным. Датировано письмо концом июля. Что же произошло менее чем за один месяц?

Оставалась ночь

Счастливыми называет саранские дни Надежда Миронова. Жили в командирском вагоне. Ходили вечерами на луг. Филипп Кузьмич вспоминал детство, Первую мировую. Мечтал – а как после Гражданской? Представлялось ему – все учатся. Надю в университет прочил. Жизнь рисовалась тихой, как летний вечер. Вон ласточки чертят в небе – хорошо! Вот такая – просторная – будет жизнь.

Но – не ладилось что-то с корпусом. Не посвящал её Филипп в подробности, да всё у него на лице написано. Опять не доверяла ему Москва. Притормаживала формирование. Сомнения были – а не повернёт ли Миронов свою конницу с Дона на Москву, увидев, что там натворили большевики? И ведь прислали к нему в Саранск крепких политотдельцев, рассчитывая на их агитаторские способности. Ерунда получилась. Возненавидел их Миронов люто, ибо оказались они бывшими ревкомовцами, изводившими под корень казацкую жизнь на Хопре. Они-то, видимо, и сигнализировали Москве о неустойчивых настроениях командира.

Не в них только дело было. Прибывали в корпус беженцы с Дона, из разных мест, но рассказывали не о зверствах деникинцев – о другом. О том, как комиссар Горохов средь бела дня застрелил пожилого казака лишь за то, что прикурить не дал. Как на майдане собрали безоружных вроде бы на митинг и, окружив, изрубили шашками насмерть, ни много ни мало – 400 человек. Между тем в станицах, на сходах, новую лучезарную жизнь обещали – в коммуне, где всё общее и всё поровну. А сами тащили из куреней чужие сундуки с добром, да друг перед другом похвалялись – кто уволок больше. И с Урала вести шли – одна страшнее другой: там казаки сами сжигали свои хутора, чтоб не достались коммунистам, уходили в степь, дрались до последнего вздоха, ибо смерть была лучше, чем рабство «в коммунии». Добила же Филиппа Миронова газетная статья, где некий автор «А.В», осуждая казацкие волнения, критикует некоторых большевиков за «НЕ ВСЕГДА ТАКТИЧНЫЕ ДЕЙСТВИЯ». Каким надо быть лгуном, равнодушным к гибнущему народу, чтобы ТАК написать!.. Но ведь и в других статьях – ни слова правды. Значит, не нужна она большевикам?