Жасминовый дым - Игорь Гамаюнов Страница 70

И Миронов садится писать эту правду Ленину. Напористо, пылко, сумбурно он описывает ужасы расказачивания. Приводит факты. Называет фамилии. Проклинает себя за то, что содействовал укреплению власти коммунистов, которыми Ленин руководит. Пишет о том, что народ устал бродить « в коммунистических сумерках ». В письме этом всё – гнев, мольба, предупреждение, угроза. Это была попытка убедить главного большевика России, что не прав он, ведя войну с собственным народом за гегемонию одной своей партии. Наивная попытка втолковать, что политическое состояние страны требует созыва народного представительства, а не одного партийного… Как же плохо Миронов знал вождя мирового пролетариата, не раз обзывавшего подобную позицию презрительным словечком – «Учредиловщина!..» Да для того ли большевики разогнали в январе восемнадцатого депутатов Учредительного собрания, чтобы, пролив моря крови, снова его собрать? Но Миронов надеется – тот простой, сердечный человек, с которым он так долго и складно в Кремле беседовал, услышит его: Почти двухгодовой опыт народных страданий , – словно кричит Миронов Ленину в письме, – должен бы уже убедить коммунистов, что отрицание личности и человека есть безуми е…

Если бы знал казак Миронов, что этому безумию суждено было длиться больше семидесяти лет…

Не получил он ответа на своё письмо, формирование же корпуса совсем приостановилось. A с Дона продолжали идти плохие вести: Деникин решительно двигался к центральным губерниям России.

То, что затем произошло в Саранске, жена Миронова уже не видела – была в Нижнем Новгороде, у сестры, в ожидании родов. Она поняла: случилось что-то немыслимое, когда к ним в дом пришли из местного ЧКа. Арестованы были все – Надя, её сестра, муж сестры. Взяты папки с бумагами, оставленными Мироновым. Сестру с мужем отпустили на следующий же день, а её, допросив, повели беременную через весь город (с «воронками» тогда была напряжёнка) в тюрьму. Душная камера, низкие нары и – неизвестность. Шли дни, недели, перевалило за месяц, пока, наконец, не узнала, что Миронов – преступник , а она заложница по делу мужа . Такое ввели тогда наказание борцы за революционную справедливость.

«Преступление» Миронова было безрассудно-нелепым; его не раз описывали, и я напомню лишь основные события. Доведённый до отчаяния вестями с Дона и молчанием Москвы, он 24 августа 1919 года поднимает свой, так и не сформированный до конца корпус, чтобы идти на два фронта – «против Деникина» и «против коммунистов». Делает это не тайком, нет. Объявляет на митинге. Выпускает приказ-воззвание. Говорит по прямому проводу со штабом Южфронта, объясняя: не может больше бездействовать. Штаб объявляет его вне закона, что означает – Миронова могут расстрелять на месте задержания. И всё-таки он выходит из Саранска.

Потом он расскажет суду: не он владел обстоятельствами, а они им. Его цель? Прийти на Дон и, разбив Деникина, избавить затем казацкие станицы от «комиссародержавия». То, что с ним было, сейчас бы назвали состоянием аффекта. Эмоциональное потрясение тем, что творилось на Дону, оказалось сильнее рассудка. Его рывок из Саранска был обречён. Малочисленный корпус, блокированный красноармейскими частями, сложил оружие.

Но почему Миронова, опасного своей популярностью, не прикончили на месте? Кому нужен был суд в Балашове, к тому же совсем в «буржуазных» традициях – с адвокатом, с судебными отчётами в прессе? А Председателю Реввоенсовета Льву Троцкому зачем-то даже понадобилось публиковать до суда обличительную статью о Миронове. И тот же Троцкий затем отправляет в Балашов несколько шифрованных телеграмм.

Вот что следует из их текста: суд над Мироновым «должен иметь большое воспитательное значение для казачества». Он поможет в «ликвидации Донской учредиловщины и эсеровщины». Но это не всё. Льва Давыдовича очень беспокоила «медленность» наступления на Дон, и у него возникла замечательная идея: приговорить Миронова с единомышленниками к высшей мере, продержать в ожидании казни сутки, затем помиловать и заслать в тыл белой армии с заданием – поднять восстание. Словом, как сказал бы Ильич, умело использовать. На полную катушку. До упора.

Подсудимые – а их было несколько сот – конечно же, ни о чем не догадывались. В двенадцатитомном деле подшит протокол судебного заседания. Из него ясно: Миронов, как человек военный, понимает: неподчинение штабу – преступление. Признаёт вину. Но во всём остальном твердит своё: коммунисты ведут политику истребления казачества. Факты? Вот они. Чем подтверждаются? Где документы? Слухами пользуетесь? Частное выдаёте за общее? Да, были нарушения законности, виновные расстреляны. Ошибочная же директива давно отменена, и сам Председатель Реввоенсовета Лев Троцкий опубликовал статью об изменении политики на Дону. Вы же, Миронов, своим выходом из Саранска, дезорганизуя наш тыл, объективно помогаете Деникину. Такая была логика. И суров был приговор: Миронова и ещё девять человек командного состава – расстрелять. Обвинитель требовал также расстрелять и рядовых – каждого десятого, но им определили тюремное заключение. Через двадцать четыре часа приговор должен был быть приведён в исполнение.

Оставалась ночь. Приговорённые провели её в общей камере – писали на стенах последние слова, пели казачьи песни; один из них, храбрясь, пустился в пляс – притопывал, приседал, а глаза будто стеклянные. Потом упал.

Миронов писал письма. Первой своей семье: «…Благословляю вас всех на трудную жизнь». Наде: «…Нигде ради памяти обо мне не входи в защиту меня, ибо это принесёт только вред».

И – далее: «Люблю тебя бесконечно. Умираю с чувством исполненного долга. Делу социальной революции не изменил…» А в конце вдруг – строки: «Да здравствует коммуния и коммунисты, но не такие, что разливают желчь по народному телу, а коммуния и коммунисты, к которым, как к источнику в пустыне, будут тянуться уставшие народы».

Измученный сомнениями, поколебленный – а может, и правда, не везде велось расказачивание? – он нашёл для себя точку опоры: во всём виноваты плохие коммунисты. Но ведь наверняка же есть, должны быть и – хорошие. А наутро им объявили о помиловании.

Миронов был доставлен в Москву, к Дзержинскому. О чём с ним говорил железный Феликс? Как объяснял «текущий момент»? Известно лишь, что отправлять Мронова в тыл белой армии не стали, возможно, по причине его чрезмерной эмоциональности и неумения притворяться. Но зато его ввели в состав Донисполкома – на должность заведующего земельным отделом. И – разрешили вступить в партию. Пусть, мол, изнутри ведёт борьбу за чистоту партийных рядов.

…Сегодня отдаю в печать моё воззвание, – сообщает Миронов уже освобождённой из тюрьмы Наде в Нижний Новгород. – С большими потугами написал… Нет той свободы души… А ты знаешь меня, мою душу!.. О, как тяжело ей теперь. Сегодня у меня был человек из стана Деникина, рассказал о громадной моей популярности среди тамошнего казачества… Слёзы сейчас душат меня – за мой бедный казачий люд. Никто не понял его сердцем. И одни, обманув, льют его кровь, а другие – приказали было совсем уничтожить…

И вот тут у него вырвалось: