Ежевичная водка для разбитого сердца - Рафаэль Жермен Страница 69

Итак, я пометила в моем мысленном списке задач: отказаться от невесомости. Жюли Вейе всегда хмурила брови, когда я употребляла глагол «отказаться» в любом из многочисленных спряжений. «Ты не должна видеть это так», – говорила она. И я с ней соглашалась. Однако было, пожалуй, что-то патетическое и незрелое в том, чтобы в тридцать два года так хотеть парить. Я не могла не провести параллель между этой невесомостью и состоянием зародыша в утробе матери и начала задаваться вопросом: не нужен ли мне, скорее, старый добрый психоанализ по Фрейду, чтобы стать законченной невротичкой и окончательно зациклиться на собственном пупке, как все знакомые мне люди, прошедшие через это.

Пора завязывать с самопознанием, сказала я себе, поднимаясь по лестнице из бревен. Интересно, прошел ли через это Максим? Может быть, люди становятся уравновешенными, пережив в какой-то момент чрезмерную склонность к самоанализу? Вот об этом размышлять не стоило: при воспоминании о Максиме и его обаятельной улыбке меня одолело безумное желание позвонить ему, поговорить с ним и, главное, сказать: «Купи пару бутылок вина, и я объясню тебе, как проехать к шале». Солнце садилось над голубоватым льдом озера, и я чуть было не поддалась желанию – пусть Максим, пусть Флориан, пусть любой мужчина, который оторвет меня от меня самой.

Была половина восьмого, и дом уже погрузился в сумрак, лишь несколько ярких розовых пятен заходящее солнце еще отбрасывало на толстую балку под потолком центральной комнаты. Я смотрела, как оно склоняется к горизонту, и дождавшись, когда погаснет последний красный отсвет, со всех ног кинулась в «хозяйскую» спальню на последнем этаже. В большое окно еще был виден крошечный кусочек солнца. Отец показал мне этот «фокус» лет в двенадцать или тринадцать, и я была покорена этим бегом наперегонки со светилом и мыслью, что, живи мы в доме высотой в десять тысяч этажей, день можно было бы длить часами, годами, быть может, вечно.

Я посмотрела на линию деревьев за озером, уже совсем черную. Оранжевое небо медленно пожелтело, позеленело и, наконец, наполнилось глубокой ночной синевой, постепенно окутавшей дом. Красиво, думала я, изысканно красиво. Но, полюбовавшись десять минут изысканной красотой, я сказала себе, на сей раз вслух: «Now what?» [61] Что можно делать вечерами, без телевизора, без компании? Мои предки коротали время, рассказывая деревенские сплетни у очага, но мне некому было рассказывать сплетни, если б я их и знала, а коты, мирно спавшие на шкуре уж не знаю какого зверя, покрывавшей кровать, вряд ли были склонны к досужей болтовне. Зато очаг у меня был, и я спустилась в гостиную развести огонь, зажигая по пути все лампы в доме, чтобы наполнить его жизнью, иллюзией присутствия.

Хозяйская спальня, в которой я решила поселиться, занимала весь последний этаж, а комнаты поменьше на предпоследнем выходили на длинную галерею, под которой и помещалась большая гостиная. Я предусмотрительно закрыла дверь в спальню, которую обычно делила с Флорианом, и остановилась перед комнатой Одреанны. Она очень смахивала на детскую – кровать с балдахином, окутанная светло-розовой кисеей, а в углу – внушительная колония кукол и плюшевых зверюшек, смотревших на меня блестящими глазами.

Уж не знаю, было ли Одреанне все равно, как выглядит эта комната, в которой она жила лишь от случая к случаю, или в ней еще дремала маленькая девочка и вдали от посторонних взглядов она могла выпустить ее наружу. Я зажгла стоявшую на белом письменном столике лампу-карусель, которая тихонько закружилась, отбрасывая на розовые стены силуэты синих птиц и падающих звезд. У меня вырвалось умиленное «ах». Мне хотелось сидеть здесь часами и смотреть, как скользят по светлым стенам наивные и трогательные фигурки…

В другой раз, сказала я себе. Это будет план на другой вечер.

Я спустилась развести огонь в большом камине (это оказалось на диво легко, надо было не забыть сказать об этом отцу, который каждый раз, растапливая камин, вел себя как астронавт, на котором лежит ответственность за посадку космического корабля, ничуть не меньше). Коты, пришедшие вслед за мной, уселись поближе к огню, их шерстка поблескивала в свете пламени, тельца разнежились в тепле. Мне вспомнилось мое собственное тело, разнежившееся в объятиях Флориана, и я мысленно произнесла коротенькое языческое заклинание, чтобы изгнать эту картину: две недели будут долгими, если меня каждый день будут осаждать видения любви с моим бывшим. И все-таки, подумала я, направляясь готовить ужин, хороший секс у камина мне бы не повредил.

Час спустя я съела кусок свиного филе с кленовым сиропом (грустно готовить для себя одной!), пробегая глазами первые страницы романа американского автора, который взяла с собой, казавшегося мне подходящим чтением для желающего подумать о душе. Раз двадцать я косилась на женские журналы Жозианы, валявшиеся в гостиной, но устояла: статьи типа «Разоблачение Чудо-Женщины» и «Война латентному сахару!» имели, надо признать, мало общего с моим замыслом.

– Ну вот, – сказала я котам, совсем размякшим от тепла, садясь в большое кресло у камина. Было 9 часов, и я всерьез подумывала лечь спать. Я продержалась до 10, и в этот час обнаружила в себе настоящую страсть к тележурналу, чувствуя, что готова заплатить, лишь бы его посмотреть (голос! лицо! человеческое присутствие!). А ведь я здесь всего полдня… Я все же поднялась наверх, в спальню. В 3 часа ночи я спустилась в комнату Одреанны, забрала с собой лампу-карусель и закрыла дверь: неживые глаза кукол и медвежат уже преследовали меня в обрывочных снах, и я плохо представляла себе, как сбегу в город, жалкая и сконфуженная, от страха перед коллекцией детских игрушек.

Первые три дня прошли неплохо, в той мере, в какой они соответствовали запланированному образу спокойствия и безмятежности: я часами гуляла, звала встречных косуль, давая им имена, читала и готовила еду. Во время моих долгих прогулок я думала о Флориане, намеренно стараясь навспоминаться до тошноты. Я мысленно перебирала подробности всех наших разговоров, представляла себе каждый квадратный сантиметр его тела, вспоминала лица его родителей, которых не видела больше года и, наверно, никогда больше не увижу.

Но ничего не помогало, мои воспоминания плавно перетекали в долгий сон наяву, слащавость которого ошеломляла меня и немного смущала. Мне даже хотелось побыстрее пробежать мимо косуль, из страха, что они подслушают мои мысли и составят обо мне нелестное представление. Всегда одно и то же: Флориан возвращался ко мне, жалкий, раскаявшийся, потерявший голову от любви, а я великодушно его прощала. Место действия менялось, но декор оставался буколическим и волшебным.

Он возвращался ко мне на горе Мон-Руаяль, которую я покрывала ради такого случая бесчисленными фруктовыми деревьями в цвету; возвращался у озера на закате солнца, где я наивно надеялась увидеть его всякий раз, идя с прогулки; возвращался на Бруклинском мосту с маячившим на заднем плане Манхэттеном – что и вовсе не имело никакого смысла, но нравилось моему жаждущему романтики сердцу. На мосту Искусств? Почему бы и нет. Но это у нас уже было: мы были знакомы всего три дня и целовались до потери дыхания на этом мосту, слишком подходящем для влюбленных. Неужели Флориан все забыл?..