Эхо во тьме - Франсин Риверс Страница 7

Секст долго смотрел на Марка изучающим взглядом, обеспокоенный выражением лица молодого человека, который всем своим видом говорил, что его решение окончательное. Было видно, что Марк не блефовал.

— Но зачем ты это затеял?

— Потому что я хочу, чтобы меня больше ничто не удерживало в Риме.

— И ради этого ты готов зайти так далеко? Если то, что ты говоришь, правда, и если ты помирился с отцом, зачем тебе разрушать все то, что твой отец создавал всю жизнь?

— Я вовсе не стремлюсь к этому, — откровенно ответил Марк, — но скажу тебе так, Секст. В самом конце своей жизни отец понял, что все это не более чем суета, и я его теперь понимаю. — Он кивнул в сторону пергамента. — Ну так что ты решил?

— Мне нужно подумать.

— Даю тебе ровно столько времени, сколько я буду находиться в этом помещении.

Секст весь напрягся от такого условия. Потом расслабился. Его губы слегка дрогнули. Он вздохнул, тряхнул головой и усмехнулся.

— Ты очень похож на своего отца, Марк. Даже предоставив мне свободу, он всегда знал, как извлечь из этого выгоду для себя.

— Не всегда, — печально возразил Марк.

И тут Секст почувствовал, что Марк страдает. Вероятно, Марк действительно помирился с отцом и теперь жалел о долгих годах своих непростых отношений с ним. Секст взял пергамент и сжал его в руке. Вспоминая об отце Марка, Секст еще раз внимательно посмотрел на сына Децима Валериана.

— Принимаю, — наконец ответил он, — но при одном условии.

— Говори.

— Я буду строить свои деловые отношения с тобой точно так же, как когда-то строил их с твоим отцом. — С этими словами Секст сунул пергамент в горящие уголья жаровни и протянул Марку свою руку.

Чувствуя подкативший к горлу ком, Марк пожал протянутую руку.

На следующее утро, на восходе солнца, Марк отплыл в Ефес.

Во время долгих недель пути он часами стоял в носовой части корабля, подставив лицо соленому ветру. Теперь ему ничто не мешало снова думать о Хадассе. Он вспоминал, как вот так же стоял с ней в носовой части, смотрел, как мягкие кудри ее темных волос развевались на ветру; вспоминал выражение ее лица, когда она говорила о своем невидимом Боге и о том, как Он говорит с людьми: «Голос Бога… в веянии тихого ветра».

Марку казалось, что ее голос что-то говорил ему сейчас, такой спокойный, кроткий, что-то шептал в этом ветре… куда-то звал.

Но куда? К отчаянию? К смерти?

Теперь Марк разрывался между желанием забыть Хадассу и боязнью забыть ее. И в то же время он знал, что, если он до сих пор не смог ее забыть, теперь она останется в его жизни навсегда.

Ее голос стал неотъемлемой частью его жизни, эхом в той тьме, в которой он теперь жил.

Сойдя на берег в Ефесе, Марк совершенно не чувствовал того, что вернулся домой, как не чувствовал и облегчения от того, что нелегкий путь подошел к концу. Поручив свои вещи рабам, он направился прямо на виллу матери, расположенную на склоне холма, недалеко от центра города.

На вилле его встретил удивленный раб, который сказал, что матери нет дома, но что в течение часа она должна вернуться. Уставший и подавленный, Марк решил посидеть во внутреннем дворе и дождаться ее там.

Солнечный свет пробивался сквозь открытую крышу в атриум, отбрасывая мерцающий свет на водную рябь украшенного орнаментом бассейна. Вода светилась и играла, и успокаивающее журчание фонтана эхом отдавалось по коридорам. Но Марк, сидящий в тени небольшого алькова, не находил никакого успокоения и в этом звуке.

Он откинулся назад, прислонившись головой к стене, и попытался расслабиться под музыкальное журчание воды. Но вместо этого, снова оказавшись в плену воспоминаний, он чувствовал все возрастающий необъяснимый гнев, от которого едва не перехватывало дыхание.

Прошло уже четырнадцать месяцев с тех пор, как не стало Хадассы, но муки и страдания и теперь не давали Марку покоя, как будто это случилось вчера. Она столько раз сидела на этой самой скамье, молилась своему невидимому Богу и обретала тот покой, которого Марк обрести никак не мог. У него в ушах по-прежнему ясно звучал ее голос — тихий, нежный, чистый, подобно этой воде. Хадасса молилась за его отца и за его мать. Она молилась за него. Она молилась за Юлию!

Марк закрыл глаза, испытывая острое желание изменить прошлое. Он бы ничего не пожалел, лишь бы Хадасса сейчас снова была с ним. Если бы было возможно, словно по мановению волшебной палочки, стереть все, что произошло за последние несколько месяцев, чтобы Хадасса снова сидела здесь, рядом с ним, живая и невредимая. Если бы он только мог произнести ее имя, как заклинание, и оживить ее силой своей любви.

«Хадасса… — хрипло прошептал Марк, — Хадасса». Но сейчас вместо ее лица, которое часто появлялось в его сознании как бы из дымки, перед ним предстала ужасная картина ее смерти, которая вызвала в его душе самые мучительные чувства — ужас, горе, сознание собственной вины, — и все это проникало в самое сердце Марка и превращалось в тот самый не дающий покоя гнев, который теперь, похоже, становился его постоянным спутником.

«Что хорошего дали ей ее молитвы?» — с горечью думал про себя Марк, пытаясь изгладить из памяти видение ее смерти. Когда львица бросилась на нее, Хадасса стояла такая спокойная. Если бы она закричала, Марк все равно не услышал бы ее из-за рева беснующихся зрителей… одним из которых была его собственная сестра.

Перед тем как Марк уехал в Рим, мать сказала ему, что время лечит все раны, но страдания, которые он испытал в тот день, когда Хадасса погибла на его глазах, со временем становились не легче, а тяжелее, невыносимее. И его боль теперь лежала на нем огромным грузом, как будто тянула куда-то вниз.

Вздохнув, Марк встал. Он не должен жить прошлым. Хотя бы сегодня, когда он и без того устал от трудного и долгого морского пути. Поездка в Рим не помогла ему избавиться от той инерции, которую он в себе чувствовал; там ему стало только хуже. И вот теперь, когда он вернулся в Ефес, ему было ничуть не лучше, чем в тот день, когда он его покидал.

Стоя в перистиле виллы матери, он чувствовал какую-то саднящую и необъяснимую печаль. В доме царствовала тишина, хотя было полно прислуги. Марк чувствовал их присутствие, но они вполне благоразумно держались от него подальше. Раздался звук открываемой, а потом закрываемой входной двери. Марк услышал тихий короткий разговор, после чего раздались торопливые шаги.

— Марк! — воскликнула мать, подбежав к нему и обняв его.

— Мама, — сказал Марк, с улыбкой разглядывая нее, чтобы увидеть, не изменилась ли она в его отсутствие. — Ты прекрасно выглядишь. — Он наклонился к матери и поцеловал ее в обе щеки.

— Почему ты так быстро вернулся? — спросила она. Я уже думала, что не увижусь с тобой, по меньшей мере, несколько лет.

— Я покончил со своими делами. Оставаться там больше не было смысла.