Эхо во тьме - Франсин Риверс Страница 8

— И все прошло так, как ты на то надеялся?

— Я стал богаче, чем был год назад, если тебя это интересует.

Его улыбке не хватало искренности. Феба посмотрела ему в глаза и все поняла. Она подняла руку к его щеке, как будто перед ней был больной ребенок.

— О Марк, — сказала она, испытывая к сыну искреннее сострадание, — вижу, что твоя поездка не помогла тебе все забыть.

Марк отступил от нее на шаг, подумав, все ли матери способны заглядывать в души своих детей так, как это делает она.

— Все склады и управление делами я передал Сексту, торопливо сказал он. — Секст — способный и надежный работник.

— Ты всегда слушал наставления своего отца в том, как налаживать отношения с людьми, — спокойно заметила Феба, наблюдая за ним.

— Не всегда, мама, — произнес Марк с тяжелым чувством, после чего решил переменить тему, лишь бы не думать о своей сестре. — Юлий сказал мне, что у тебя несколько недель был жар.

— Да, — ответила она, — но сейчас со мной все в порядке.

Марк посмотрел на нее внимательнее.

— Он сказал, что ты по-прежнему быстро устаешь. С тех пор как мы виделись в последний раз, ты похудела.

Феба засмеялась.

— Обо мне, пожалуйста, не беспокойся. Теперь, когда ты снова дома, мой аппетит станет лучше. — Она взяла сына за руку. — Ты ведь знаешь, как я всегда беспокоилась, когда отец куда-нибудь надолго уезжал. Наверное, теперь точно так же я буду волноваться за тебя. Море всегда непредсказуемо.

Она села на скамью, но Марк остался стоять. Она видела, как он был беспокоен, как похудел, его лицо стало серьезнее, жестче.

— Как там Рим?

— Почти все по-прежнему. Виделся с Антигоном и со всей свитой его подхалимов. Как всегда, выпрашивал у меня деньги.

— И ты дал ему то, что он просил?

— Нет.

— Почему?

— Потому что все те триста тысяч сестерциев, которые он у меня просил, он собирался потратить на проведение зрелищ. — Марк отвернулся. Когда-то он удовлетворил бы подобную просьбу не задумываясь, даже с радостью. Конечно, Антигон отблагодарил бы его за такую щедрость, оказав через сенат и правительство всяческую помощь в заключении договоров на строительство с теми богатыми аристократами, которые хотели бы построить себе большие и роскошные виллы.

Таким политикам, как Антигон, приходилось задабривать толпу. Лучше всего это можно было сделать через организацию зрелищ. Толпу не интересовало, каких взглядов придерживается сенатор, если только он умел развлекать ее и отвлекать от насущных жизненных проблем: нестабильной торговли, напряженности в обществе, голода, болезней, массового притока рабов из провинций и, как следствие, отсутствия работы для свободных людей.

Но Марк больше не хотел иметь к этому никакого отношения. Теперь ему было даже стыдно, что сотни тысяч сестерциев он истратил на Антигона в прошлом. Тогда он думал только об одном: о деловой выгоде, которую он получит благодаря поддержке друга, занимавшего высокое политическое положение. И Марку никогда не приходило в голову, какие это будет иметь последствия для жизни людей в этом обществе. Откровенно говоря, его это совершенно не волновало. Поддержка Антигона была ему выгодна. Ему нужны были договора, чтобы заниматься строительством в сожженных аристократических кварталах Рима, и денежная поддержка, которую он оказывал Антигону, была самым быстрым путем к финансовому успеху. Такие взятки открывали перед Марком большие возможности; возможности, которые сулили процветание. Он всегда поклонялся Фортуне.

И вот теперь, как бы посмотрев в зеркало, Марк увидел себя таким, каким он был: скучающим, пьющим вино с друзьями, когда кого-то пригвождают ко кресту; поедающим деликатесы, приготовленные рабами, в то время как людей выгоняют на арену и натравливают друг на друга, заставляя там сражаться и умирать. И все ради чего? Чтобы потешать такую же скучающую и ненасытную толпу, частью которой был и он сам. И вот настал час жестокой расплаты: Марк понял, что он, так же как и все в этом обществе, виноват в смерти Хадассы.

Он вспомнил, как смеялся, когда кто-то на арене в ужасе пытался убежать от голодных собак и не находил спасения. Он по-прежнему слышал крики тысяч беснующихся зрителей, когда львица терзала тело Хадассы. А ведь эта девушка ни в чем не была виновна, если не считать той удивительной чистоты, которая поражала воображение и возбуждала зависть одной безмозглой развратницы. Этой развратницей была его сестра…

Феба молча сидела на скамье, в тени, внимательно глядя на печальное лицо сына.

— Юлия спрашивала, когда ты вернешься.

При упоминании имени сестры Марк стиснул зубы.

— Она хочет видеть тебя, Марк.

Он ничего не ответил.

— Ей нужно видеть тебя, — повторила Феба.

— Меня как-то мало волнует, что ей нужно.

— А если она хочет примириться с тобой?

— Примириться? Как? Вернуть Хадассу к жизни? Или вычеркнуть из памяти все то, что она натворила? Нет, мама. После того что она сделала, ни о каком примирении не может быть и речи.

— Но ведь она же твоя сестра, — тихо сказала Феба.

— У тебя, быть может, и есть дочь, мама, но, я клянусь тебе, у меня нет сестры.

Феба увидела ярость в глазах сына и неумолимое выражение на его лице.

— Ты не можешь забыть прошлое? — спросила она умоляющим голосом.

— Нет.

— И простить?

— Никогда! Пусть все проклятия, которые только живут под небом, падут на ее голову.

Глаза матери заблестели от слез.

— Тебе, наверное, нужно помнить о том, как Хадасса жила, а не о том, как она погибла.

Эти слова поразили Марка в самое сердце, и он слегка отвернулся, рассердившись в душе на то, что мать напоминала ему об этом.

— Я все прекрасно помню, — глухо произнес он.

— Просто, наверное, мы помним об этом по-разному, — тихо сказала Феба. Она подняла руку и нащупала под своей одеждой небольшой кулон. Это был символ ее новой веры: фигурка пастыря, несущего на плечах найденную овцу. Марк об этом не знал. Феба помедлила, думая о том, не настала ли пора все ему рассказать.

Удивительно, что, наблюдая за Хадассой, Феба ясно увидела перед собой свой жизненный путь таким, каким он должен быть. Она приняла христианство, крестилась водой и Духом живого Бога. В отличие от Децима, который принял Господа только перед смертью, для Фебы в принятии веры никаких трудностей не возникло. И вот теперь она думала о Марке, который, как и его отец, противостоял Духу. О Марке, который не хотел, чтобы над ним кто-то господствовал, который не признавал никакой власти над собой.

Глядя на его состояние, на то, как он сжимал и разжимал кулаки, Феба поняла, что рано еще было говорить ему об Иисусе и о своей вере. Марк был в гневе. Он ничего бы не понял. Он стал бы бояться за нее, бояться, что потеряет ее, так же как потерял Хадассу. О, если бы он только мог понять, что на самом деле Хадасса не была потеряна. Потерян был он.