Сердце огненного острова - Николь Фосселер Страница 7

Возбуждение в руках и ногах Флортье перешло в мучительное жжение, а окутавшая ее темнота давила все сильнее. Сердцебиение все учащалось и переросло в бешеную чечетку, от которой у нее заболело в груди и стало трудно дышать. Ночь пугала ее. Но не так, как в детстве, когда ей мерещились в темноте чудовища и прочие злые существа, которые властвовали над ночными пространствами. Теперь она больше всего боялась тихой ночной тьмы с ее тенями, которых не видишь, а только чувствуешь. Тьмы, в которой чудятся разные образы, голоса и запахи. Ведь они тревожат старые раны и не позволяют их забыть.

Флортье свернулась калачиком, обняла подушку, прижала к груди и уткнулась в нее носом. Она сможет все забыть, когда-нибудь. И тогда прошлое уже не будет властным над ней, даже ночная тьма не будет казаться ужасной. Когда-нибудь.

Лампочка над койкой давала слабый свет, и большая часть каюты, которую занимала Якобина, оставалась погруженной в темноту. Она лежала, повернувшись к стене, в просторной ночной рубашке с длинными рукавами. Ее волосы были заплетены в одну косу. В маленькой нише на обшитой деревом переборке стояла ваза с букетиком; узкая планка не давала вазе опрокинуться при сильной качке. Но сейчас пароход уютно покачивался на волнах, и вода в вазе слабо колыхалась. Тусклый свет лишил цветы в букете их ярких красок, и сейчас они казались восковыми, полными внутреннего свечения, а иногда Якобина ощущала их сладкий аромат.

Уже давно она не получала в подарок ничего, что было бы ей так дорого. Конечно, это не то, что цветы от поклонника, но ведь Флортье почувствовала ее тоску и огорчение и поделилась с ней знаком внимания господина Ааренса, а это дорогого стоило. Якобина была с детства приучена к самоограничению, но всегда считала себя обойденной вниманием и любовью и теперь сомневалась, сумела бы и она так поступить на месте Флортье. Всякий раз, думая об этом, она испытывала легкий стыд. Но при этом у нее неизменно теплело на сердце.

Якобина тяжело вздохнула и повернулась на спину. Ей очень хотелось точно знать, что дружелюбие Флортье искреннее, что за ним не скрываются ни жалость, ни хитрость. Как когда-то у Тины. Якобина положила локоть на лоб, словно защищаясь от удара, и уставилась в потолок.

В тот день она с большой неохотой пошла с матерью на кофе в дом де Хаансов. С тех пор как Бетье, Иоханна, Йетте и Хенни отвернулись от нее, старой девы, с которой и поговорить-то не о чем, если речь заходила о браке и детях, Якобина и вовсе потеряла интерес к таким встречам. Но часы, проведенные в салоне на Принсенграхт, неожиданно показались ей короткими благодаря Тине Вестервелдт, с ее шелковистыми, светлыми волосами, безупречным цветом лица и стройной фигурой, словно мейсенская статуэтка. Глаза Тины, голубые, как дельфтский фарфор, украшавший дом ван дер Беек, смотрели на мир с живым любопытством, а ее смех и непринужденная болтовня всякий раз вытаскивали Якобину из ее замкнутости. Тина казалась дуновением свежего ветерка среди бархатных портьер и толстых ковров, пахнущих крепким достатком; словно запах кофе и какао, которыми торговало семейство де Хаанс, постепенно просачивался в дом и со временем стал прогорклым, смешавшись с запахом пыли. Якобина и Тина читали одни и те же книги, любили Шуберта и Бетховена и смеялись над одинаковыми вещами. Берта ван дер Беек радовалась, что ее нелюдимая дочь снова отважилась высунуться из своей раковины, и не возражала, когда девушки на прощанье обменялись адресами, переписывались, а Тина после этого часто приезжала в их дом на канале Ньиве Херенграхт. В то лето Якобина расцвела; она была счастлива, оттого что нашла в Тине близкую по духу подругу, которая прекрасно общалась не только с ее родителями, но и с братьями Хенриком и Мартином. Она от всего сердца радовалась, когда между ее старшим братом и Тиной завязались нежные отношения, и осенью с благословения родителей состоялась помолвка.

Якобина еще сильнее прижалась к подушке и натянула до носа простыню, когда вспомнила тот октябрьский день.

«Зачем нам вообще брать ее с собой?» Тина произнесла эти слова шепотом, стоя в дверях салона, но в просторном холле ее голос взлетел вверх по ступенькам. Наверху, на площадке, стояла Якобина, судорожно сжимая шляпу и перчатки. Она с радостью согласилась на предложение Хенрика осмотреть с ним и Тиной дом, который он намеревался купить для своей будущей семьи. По поручению матери Якобина составляла списки гостей предстоящей свадьбы, которая была намечена на весну; изменяла их, дополняла, переписывала заново. Ответ Хенрика начался с невнятного бормотания, в котором потонули первые слова. «…Ведь больше некого». Якобина сглотнула комок в горле, и кровь прихлынула к лицу. «…Все-таки твоя подруга!» Тина что-то недовольно возразила; потом, вероятно, подняла голову и посмотрела на Хенрика, потому что ее последующие слова, прозвучавшие с ласковым воркованием, были слышны отчетливее. «…Мне ведь пришлось что-то придумать, чтобы ты обратил на меня внимание! Все, кого я расспрашивала о тебе, говорили, что Хенрик ван дер Беек признает только работу и не отвлекается на удовольствия. Если бы я не вцепилась в твою сестру, ты никогда бы не обратил на меня внимания!» Хенрик только засмеялся, польщенный ее словами, и, вопреки своей обычной строгости, громко чмокнул свою возлюбленную.

Якобине стало плохо. Там, на верху лестницы, перед ней разверзлась пропасть и грозила ее поглотить. Оглохшая от горя и стыда, она проскользнула в свою комнату и вызвала к себе служанку, чтобы та сообщила брату о том, что у нее внезапно заболела голова. Тина так никогда и не поинтересовалась, почему Якобина перестала с ней общаться. Наоборот, казалось, она освободилась от тяжкой необходимости поддерживать видимость дружбы, которая на самом деле никогда не существовала, а была лишь средством для достижения цели.

Якобина повернула голову и взглянула на цветы в нише. Она не была наивной и не верила, что все быстро переменится только потому, что она упаковала чемоданы и повернулась спиной к прежней жизни. Но все-таки за этим букетиком ей чудился свет надежды. Там, в большом мире, далеком от кругов амстердамского высшего общества, найдутся один-два человека, которые смогут с ней дружить. И не станут смотреть на нее, как на кувшин с водянистым молоком, которое уже начинает прокисать.

Словно устыдившись такого непомерного желания, она быстро села, погасила свет и поскорее забралась под простыню.

Плавание продолжалось уже две недели. В постоянно менявшихся оттенках морской и небесной синевы ничто не говорило о том, что Европа осталась позади. Только по усилившемуся жару солнца можно было понять, что пароход привез их на Восток.

Якобина погрузилась в состояние блаженной лени. Ее больше не отвлекали скалистые берега и голые острова, еле заметные в висящей над морем дымке. Устроившись в своем шезлонге, она смотрела на бескрайнее небо и на легкую морскую зыбь. Она часами держала на коленях раскрытую книгу, не заглядывая в нее; последний прочитанный абзац она одолела много дней назад. Иногда ее сознание цеплялось за отдельные мысли, которые неспешно плыли, словно клочки облаков по небу, такие же бесформенные и неопределенные.

Потом переводила взгляд на Катье, Тресье и Лейсье, игравших в куклы.