Эдем - Илья Бояшов Страница 10

«Больше дела и меньше дум».

Я ведь пал окончательно. Ниже самого завалящего, задумчиво ковыряющего в носу при виде явного барыша, сотрудника танзанийской таможни. Подобно уработавшейся в доску, до полного одеревенения, до ступора, неласковой брюссельской шлюхе, ублажаю деревья. Предлагаю интим вконец обнаглевшим созданиям. («Надо бы их опылить, сынок».) И тонкостебельная гиана опылена – чем не гнусная мерзкая случка?! Финиковые пальмы? Въелся в печенку маршрут от молодого кобеля возле запахнувшихся навечно ворот, до его потрепанных старых подружек, чуть ли не к самому пруду наклонивших свои проредевшие юбки. В усердном поту, задыхаясь от едкой, гнездящейся в пальмах тысячелетней пыли, карабкаюсь с мужским соцветием по мохнатым женским стволам – чтобы, с невольным стоном (пару раз все-таки прелестно сорвался!) дотянувшись до их сокровенного лона, обеспечить поношенным самкам оргазм.

И опять-таки – клещи, полуденные слепни, вечерне-ночной королевский гнус, да и все остальное – злобное, крылатое, кровососущее до изумления.

Муравьи, бессчетное количество раз устраивающие коллективные праздники на моем и без того зудящем, обрубцованном теле, в то время когда без всяких сил и дум, облепленный этими лилипутами Гулливер, валится под лох серебристый.

Сон – поистине мертвецкий.

Доставучее, словно реклама батончика «Натс», безумное здешнее ярило.

И – рядом, все эти дикие годы – воплощение вечности: проклятый, несносный сторож. Придаток все тех же рокариев. Евнух, трясущийся над изнеженной перепончатой гольдо-кабаной. Механизм для бесконечной прополки! Взгляд воблы, дрожание членов, тихие вздохи, бормотание удивительных банальностей («Без труда не вытащишь и рыбку из пруда…» и т. д.). Бирмингемский пакистанец-таксист рядом с ним – воплощение царя Соломона.

«Кхе, кхе, кхе…»

Сопит и правит косу.

Издевательски-менторский бубнеж за согбенной моею спиной: «Рай обязан сверкать, сынок. Он должен быть полон цветов…»

Рай был полон.

А я – разбит вдребезги. Расколот. Рассыпан, словно кубики «лего», которые вытряхнул перед собой пятилетний конструктор, прежде чем затеять очередную торопливую сборку. У какого-то сверхунылого writer-японца [16](впрочем, отыскать оптимиста-писателя в том солнцевосходящем краю у вас столько же шансов, сколько побеседовать с единорогом) персонаж-страдалец ежедневно тонул в песках – и ежедневно откапывался, лишь бы выжить. Я здесь, по уши в черноземе, так же страстно воюю с наступающей мокрицей. Запеленованный паутиной эдема, весь в поту и компосте, я ослеп ко всему остальному – сколько лет кануло в прошлое (служение, словно сиракузским серебряным рудникам, сияющему парадизу, борьба и с тлей, и с медведками), прежде чем отчаяние убралось со своего нагретого места, и царственно водрузилось там воспетое земским врачом-мизантропом Антошей Чехонте [17]отупение сахалинского каторжника.

Осужденный лет так на сто тридцать пять неизбежно приходит к подобному: отправляет в отставку рыдания.

И вот, слезы мои, словно Арал, уничтожены. Глаза обернулись безводными солончаками.

Возможно, и тухла на самом их дне, подобно умирающей лужице, какая-нибудь оставшаяся васильковая синь: не знаю, не ведаю…

Констатирую: случайным одним вечерком из зазеркалившегося болотца явились вдруг водоносу (совершенно ведь антинарциссически нагнулся я за упущенным ведром) ребра махатмы Ганди, болтающиеся на мослах таза порты и натурально толстовская борода.

Но то был уже не я, государи.

А местная фауна?

А установившийся, в конце концов, пусть и примитивный, но быт?!

Совсем позабыл! О, простите! Сделайте все поправки: на мой психоз, на безумие! Согласитесь, есть причина посыпать пеплом голову в первой части этой саги. И вообще, положа руку на сердце, джентльмены – кто из вас, попыхивающих сигариллами после очередного раблезианского ужина, уютно уместившихся там, за стеной, в электрическо-винно-мясном изобилии всемирного человейника [18], попадал в подобную западню? Впрочем, каюсь: от миксбордеров и бордюров вы уже порядком устали. А я все об одном – словно раввин на похоронах. Расписываю отчаяние сверхлюбопытного франта, пружинистого молодца, обнаружившего вдруг на пути своем бездну, наклонившегося над зияньем ее в ницшеанской надежде увидеть – и в эту самую глубь со всего размаху вдруг ухнувшего: без права на переписку.

Хватит траурных воплей – в конце концов, и в аду бывают воскресные дни. Чем-то надо разнообразить этот реквием. Ведь даже для обитателей замороженной Колымы расцветал вдруг праздник, когда, поскользнувшись перед их согбенным, безмолвным, словно тамошний лес, строем, лихо хряпался мордой в лед посиневший – бритье и паленая водка – толстогубый испитой вертухай.

Так вот: беспросветность иногда разжимала мое дрожащее горло.

Был и отдых.

И, ко всему прочему, привычка взяла свое.

Нет, нет, душа еще какое-то время сопротивлялась! Она еще пыталась раздвинуть прутья реберной клетки, стремясь выпорхнуть – к суши-барам, пати и раутам, карамелькам-моделям (которых не раз, словно сливочные тянучки, приходилось от себя отковыривать), теннисным кортам на благословенной Суматре. Простите, друзья, мою сверхнаивную душу! Снились ей и торги, и круизы, и нью-йоркские стриптизерши, пропитанные вызывающей независимостью, словно торт – коньяком. Но ведь тело привыкло! О, проклятое тело, по другим законам живущее!

Увы, мы свыкаемся слишком со многим: несуразным, нелепым (большевизм, советы доктора Хаббарда, симфониетта A-dur op 5 г-на Прокофьева). Привыкал ведь рано или поздно какой-нибудь сгорбленный краковский часовщик к наивысшим, после Петрарки и Шиллера, вершинам европейского гения – звездно-желтой нашлепке, бараку-фаланстеру и арийскому «halt» [19], доходчивому, словно ухмылка овчарки.

Лошади на рудниках (жестокосердное средневековье) в конце концов всем своим существом принимали круги Великого Брахмана. Конечно же, поначалу брыкались, но вот на очах их шоры, кнут делает дело, день-второй в темноте горной выемки – и рычаг-колесо начинает вытаскивать, одну за другой, корзины.

А строители шумерских храмов?

Возводители Вавилона?

Воздвигатели пирамид?

Бесконечные дяди Томы на полях Алабамы, поющие а капелла свои задушевные гимны-плачи, лиловыми пятками смиренно отбивающие ритм их?