Счастливое событие - Эльетт Абекассис Страница 10

В глубине папки — бережно хранимая, как реликвия, наша фотография в Гаване перед «Отель Националь». Номер в гостинице… Мы, прижавшиеся друг к другу… Тот вечер у моря, нежность во взглядах… Что же произошло тогда? Знали ли мы, что наша история только начинается?

Ярко-синее небо, мягкость и влажность летнего вечера, бокалы с вином, взгляды и слова, рука в руке, поцелуй, объятия, губы, припавшие к губам, сердце, переполненное любовью… Убаюкивающая музыка сопровождает ее шаги, небо отражает ее шепот… Если начнется дождь, то она замолчит, но совсем ненадолго… Смех, доносящийся издалека, — торжество любви. Начало лета, резкий кубинский ветер, голубоватая белизна простыней, счастливая юность, завоевание свободы… Я приветствовала солнце, сиявшее над моей жизнью, всей своей загорелой кожей, сладостным погружением в теплые морские волны вдвоем, нашим совершенным единством, бурными ночами и утренней бодростью, захватывающим путешествием, которым было наше знакомство.

Но все путешествия в конце концов становятся похожими друг на друга, а неизведанных земель становится все меньше. Настоящая terra incognita сейчас была прямо перед нами — наш ребенок.

Отныне мне предстояло делить свою жизнь с новой личностью. Я была удивлена той легкости, с которой она завладела всем окружающим пространством. Дочь расположилась в нашем доме настолько естественно, словно он был ее собственный. Неисчислимое количество ее вещей было разбросано по всей квартире: яркие, разноцветные, они заполонили гостиную, спальню, ванную. Она всюду была как у себя, все пачкала, требовала постоянного внимания к себе и не делала ровным счетом ничего, чтобы хоть как-то облегчить заботу хозяевам дома. С самых первых дней своего пребывания здесь она обратила нас в рабство. По ночам мне снилось, что новая обитательница заполняет собой всю квартиру. Я пытаюсь убежать от нее, но она закрывает дверь на двойной поворот ключа.

Она. Отчаявшись сделать выбор из тридцати тысяч имен, предлагаемых Интернетом, мы наконец решили назвать ее Леа. Согласно утверждениям с одного сайта, именно это имя в наши дни чаще всего дают девочкам во Франции, — но какая разница? Оно понравилось Николя, а что до меня, я бы так и не смогла ничего выбрать из оставшихся двадцати девяти тысяч девятисот девяноста девяти. Дать ребенку имя — в некотором роде означает определить его жизненный путь. Со всей этой модой на оригинальные имена нужно было найти самое банальное, чтобы оно звучало необычно. Например, уже никто не называл дочерей Натали или Лоранс — все выбирали Леа, Хлоэ или Лу. Один слог, максимум два. Эффектно, практично, экономично. Хотелось дать имя особенное, но не звучащее нелепо; женственное, но не слишком наивное; значимое, но не претенциозное; литературное, но не затасканное.

Имя — это выражение некоего пожелания; но чего мы желали для своей дочери? И прежде всего — кто она была?

Леа. Это монстр эгоизма и безразличия, она манипулирует окружающими и во всем преследует лишь собственные корыстные цели. Это существо, заинтересованное лишь собственным выживанием, никогда не уделяло ни малейшего внимания другим. У этой обжоры не было целей, кроме одной — есть; она жила только ради еды. Едва получив очередную порцию еды, она мгновенно ее переваривала и стремилась набить желудок снова. Все остальное ее не интересовало. За исключением, может быть, власти. Власть она любила. Если она чего-то хотела, то должна была получить это немедленно, иначе впадала в настоящее бешенство и буквально синела от ярости. Истерика, маниакально-депрессивный психоз, шизофрения — симптомы всех этих клинических состояний у нее проявлялись. Она просыпалась среди ночи в слезах, и ее невозможно было успокоить. Наутро малышка была веселой и улыбающейся и вела себя как ни в чем не бывало, а потом впадала в очередную депрессивную фазу, где опять все было плохо. Девочка была нетерпелива, тиранична, неблагодарна, эгоистична и эгоцентрична. Всецело зависимая, она не желала оставаться таковой, ей нравилось подчинять себе других. Можно было подумать, что дочь изо всех сил борется за выживание некоего особого вида, к которому относится только она. Это было целое человечество в одном лице, вопящее и требующее, чтобы им занялись.

Обеспечив себе выживание, малышка стала существовать только ради удовольствия. Она знала, что ей нужно. Я даже завидовала: в свои тридцать лет я еще не понимала, чего хочу. Вдобавок к этому знанию Леа обладала огромной энергией.

Абсолютно бескомпромиссная, она выражала свои желания напрямую, даже не называя их. Она также решила, что если хочешь что-то получить, надо биться, рыдать и вопить до икоты, пока не добьешься своего. После она впадала в блаженное отупение. Как только я доставляла ей желаемое, дочь отшвыривала меня, словно использованную салфетку. Она постоянно меня унижала. Сначала малышка льстила мне, заставляя поверить, что я ей нужна, поскольку я была ее кормилицей. Когда она опустошала меня, то затихала в сытом оцепенении — без малейшего знака благодарности. Я была ее рабыней, она — моей госпожой.

Читая Винникотта, я узнала, что мать умеет распознавать разновидности плача своего ребенка. Всего их существует семь, и означают они следующее: голод, требование сменить пеленки, потребность в утешении, усталость, тревога, боль, желание спать. Что до меня, я ничего не различала. Я пыталась ее понять, но она оставалась для меня загадкой.

Оставалось только смириться со своей участью. Все время — кроме того, когда я кормила грудью, пеленала или спала, — занимала уборка. Я освобождала гостиную от раскиданных повсюду игрушек, молочных бутылочек и использованных подгузников.

Я боролась со всевозможными компаниями: «Франс Телеком», которая отказывалась приезжать под предлогом, что в Марэ негде припарковаться: «Ашаном», который отказывался доставлять покупки на дом из-за того, что мы живем на четвертом этаже в доме без лифта; «Дарти», откуда вообще никто не приходил без всякого объяснения причин…

Поскольку нам все-таки нужно было обставить четыре комнаты нового обиталища, я брала ребенка на руки (от складной прогулочной коляски «Плико» пришлось отказаться, потому что ее так ни разу и не удалось ни разложить толком, ни сложить) и отправлялась в BHV [16]. Там я целый час ходила с ребенком, вцепившимся в меня, словно коала, от одного продавца к другому в ожидании, когда же до меня снизойдут, чтобы обслужить. Мне нужна была всего лишь кровать, но, кажется, никто не хотел мне ее продать. Консультанты то были заняты, то уходили на обед, то не могли предложить ничего подходящего. То, что могло бы вызвать просто легкую досаду в обычной жизни рядовой парижанки, становилось совершенно невыносимым при наличии ребенка на руках. Я становилась все более напряженной, нервной, раздражительной.

Что касается отношения к отцу — оно было другим. Поскольку он ее не кормил, то воспринимался как бесплатное приложение и был эпизодичным персонажем.

Николя теперь тоже изменился. После переезда мы постоянно говорили о деньгах, бюджете, ребенке и обо всем, что связанно с ним: «Совель Наталь», обустройство детской… Эти разговоры отразились на нем: Николя решил больше работать и быть экономнее. Он даже подумывал о том, чтобы сменить работу, приняв недавно сделанное ему какой-то юридической конторой предложение. Куда подевался тот бунтарь, который лихо оседлывал своего стального коня и говорил, что будет заниматься лишь тем ремеслом, к которому испытывает настоящую страсть? Что могло побудить его отправляться на работу рано утром? Он уходил все раньше, возвращался все позже, назначал многочисленные встречи, виделся с клиентами, подсчитывал предварительные затраты и искал рынки сбыта для того, что отныне называл не иначе как «своим товаром». С «искусством для искусства» было покончено. Он уходил рано утром и возвращался поздно вечером, усталый. Как только Николя переступал порог дома, я вручала ему ребенка и мгновенно засыпала, порой не обменявшись с ним ни словом.