Аватара клоуна - Иван Зорин Страница 10

Бр-р! Какая всё-таки отрава это местное пойло! Все мозги переворачивает. А знаете, как однажды пошутил мой старший? Кони двинул кони! Это когда я рассказал ему про русских адвокатов. Оглянитесь, милейший современник, вокруг – варвары, самодовольные варвары! Вот вам и человеческая история! Времена кричат, но их не слышат, они взыскуют, но потомки глухи. Особенно в нашу эпоху технократического невежества. Представляете, Кони двинул кони! Точнее про себя и не скажешь. Зато в марках автомобилей разбирался и телефоны менял каждый месяц. Вы кривитесь? О мёртвых либо хорошо, либо ничего? Ладно, не буду. Только все смертные – покойники. Разве не так? Раз это вопрос времени, то какая, в сущности, разница? Однако меня основательно развезло. Болтать можно вечно, но я вынужден вас покинуть, иначе не дойду. Выручите парой долларов? А то хозяин не пустит. Спасибо, вы настоящий человек. Красиво умереть не вышло, но не под забором же.

Он вставал, пошатываясь, шёл в дверной проём, где на мгновенье оборачивался с кривой усмешкой, а потом его поглощала стена дождя.

Когда Силантию Щерба ню исполнилось пятьдесят, его снова отправили в первый класс. «Лучше в „А“, – не вставая из-за стола, смерил его взглядом директор, – там мальчиков не хватает». Щербань купил букварь, тетрадь для прописей и, собрав ранец, явился в школу с цветами. «Чей-то папа?» – спросила учительница, когда утром он подпирал классную дверь. Но тут же хлопнула по лбу: «Ах, да…» Чтобы не загораживал малышам, Щербаня отрядили на «камчатку», где он, сутулясь, сажал кляксы, считал в окне галок и в ожидании звонка таращился на портреты по стенам. На переменах он курил в туалете, выпуская дым в разбитую форточку, его пальто не помещалось в гардеробе, и ему разрешили раздеваться в учительской. Но в начальной школе Щербань не задержался. Ещё не облетела листва, как он заполнил учебные тесты, и его перевели в старший класс. У него за плечами был университет, но теперь его мозги скрипели, когда он заново грыз науку. «Потерпите, голубчик, – хлопал по плечу директор. – Скоро выпустим».

Учительница годилась ему в дочери, но, когда, надев очки, водила по журналу пальцем, он горбился от страха услышать свою фамилию. «Щербань!» – путая ударение, выносили ему приговор, и он смущённо краснел, выходя, отворачивался к доске, не зная, почему мир устроен так, а не иначе, чертил каракули, пачкая мелом лацканы пиджака, и сбивчиво бормотал, вызывая за спиной дружный смех. На занятиях мысли разлетались, и он ловил их, как бабочек, а на «контрольных» списывал, получая шпаргалки в скомканных бумажных шариках. Но к старости каждый многое повидал, и случалось, Щербань отвечал правильно, не заглядывая в учебники. «Мир такой огромный, – думал он на уроке географии, рисуя на картах бредущих человечков, – почему везде всё одинаково?» И мысли уносили его за тридевять земель. «Это потому, что образец один», – отвечал он себе, когда стоял в церкви и слушал, что Господь сотворил человека по образу и подобию. Из-за «белого» билета Силантия освободили от военной подготовки, а из-за врождённого порока сердца – от физкультуры. «Смерть – это болезнь, – вглядывался он в анатомический атлас на уроках биологии, – её инкубационный период длится жизнь».

И вспоминал про больное сердце.

С женой Щербань развёлся, дочь вышла замуж. От одиночества он пытался было сдружиться с однокашниками – развесил дома цветные журнальные вклейки, выучил названия рок-групп и вдел в ухо серьгу. На уроках он обменивался с соседями по парте SMS-сообщениями, в которых не ставил знаки препинания, а на переменах старательно подражал собеседникам, так что речь его стала односложной. Но угнаться за школярами не мог. «Ты скучный, дядя, – выстреливали в него „первоклашки“, надувая жевательную резинку. – Жизнь прошла – расслабься». Они без устали зубоскалили и меняли темы быстрее, чем моргали. «Клиповое мышление – это искусство! – надували они щёки, когда Щербань промокашкой утирал им сопли. – Учись через тридцать секунд всё забывать, а больше минуты ни на чём не задерживаться!»

И, едва он отворачивался, показывали язык.

«Двойки» оттопыривали Щербаню карманы, и он сам расписывался в дневнике за умерших родителей. Силантий с завистью смотрел на одноклассников, которые впитывали, как губка, – от него всё отскакивало, как от стенки горох. «Истории, как денег, на всех не хватит, – крутил он серьгу, листая хроники, – кто её записывает, в неё и попадает». А ещё замечал, что в истории остаются те, кто убивает больше, чем рожает, и собственная жизнь представлялась ему пасьянсом, который не сошёлся.

Но хуже всего было с математикой. «Из пункта „A“ в пункт „Б“ движется поезд», – читал он условие задачи и сразу представлял мерцающие в ночи огоньки, пассажиров, курящих в тамбуре, стук колёс, усатого проводника, разносящего по вагону чай, и беседу случайных попутчиков, в которую умещается жизнь. Силантий также думал, что каждый на земле отыскивает неизвестное в уравнении, корень которого он сам.

Девушки Силантия едва терпели, в глаза смеялись, а за спиной крутили у виска. После занятий он приглашал их в гости, но единственным, кто приходил, был Денис Чегодаш, безнадёжный двоечник и закоренелый прогульщик. Облокотившись о стол, он дул из бутылки пиво и тремя пальцами, будто крестился, таскал из сального пакетика хрустящие чипсы.

– Учат шахматам, а играть придётся в хоккей, – рисовал будущее Силантий, глядя на его грязные ногти.

– Обыграем! – ухмылялся Денис, и, вытерев о скатерть, прятал руки в карманах.

По четвергам урок проводил директор. Когда надоедал предмет, пускался в рассуждения.

– Школа – это дорога в жизнь, – важно тянул он, вытирая платком запотевшие очки.

«Второй раз она выглядит иначе», – думал Щербань. Он вспоминал, что из черепахи элеатов супа не сваришь, а «пифагоровы штаны» не наденешь. И мир представлялся ему интернатом для умственно отсталых, в котором двоечники преподают отличникам.

– Школа лишает собственного мнения! – раздалось однажды с задней парты.

Директор прищурился.

– Она загоняет в современность, – продолжал высокий голос. – После неё уже не замечают, что на виду далеко не лучшее.

Силантий согласно кивал, удивляясь, как точно выражают его мысли.

А директор пришёл в себя.

– Да у нас бунтарь! – выставил он узловатый палец.

И тут Силантий Щербань увидел, что все обернулись, а он, возвышаясь над классом, ожесточённо рубит ладонью воздух.

Педсовет грозил отчислением, но, выслушав долгие извинения, дело замяли.

Серафима Кольжуда из параллельного класса слыла дурнушкой. Грудь у неё была, как дыни, а чёрная коса такой длинной, что заметала следы. Серафима заплетала её красной лентой, которую достаточно было вынуть, чтобы, встряхнув волосами, спрятаться в шалаше. Сверстники дразнили её «мамочкой», но для стареющего мужчины все молодые – красавицы.

– С ровесниками неинтересно, – жаловалась Серафима, забравшись с ногами на лавку.

Школьный двор давно опустел, и Силантий ходил по нему кругами, как кот на цепи.