Что написано пером - Лёля Графоманская Страница 10

– Все отлично, мамочка моя!

«Девчонки» весело заржали и пошли в сад, в беседку на лавочку. Выскочили из дома любопытные Милкины двойняшки Зойка и Зинка, похожие на двух синичек. Они рассчитывали повертеться рядом и как следует погреть уши около взрослых разговоров. Им было уже по одиннадцать лет, и Мила даже не хотела догадываться, о чем они шепчутся под одеялом в своей спаленке. К тому же она придерживалась мнения, что иногда послушать, о чем говорят взрослые, даже полезно детям – глядишь, какие-то уроки усвоят из чужих ошибок, сэкономят место на лбу и драгоценное время. Но в этот раз сестренкам крупно не повезло: мать выставила их из беседки, не позволив даже присесть «хоть на минуточку».

– Не буду долго занимать время вступлениями, – начала Валентина, – я хочу тебя попросить помочь одному моему знакомому. Он обратился ко мне, а я сразу подумала о тебе. Я больше никого не знаю в городе, кто мог бы заняться его проблемой. Короче говоря, у него три месяца назад скоропостижно умерла жена, и теперь он не знает, что делать с наследственными делами. Ты же нотариус, вот я и подумала, что ты как раз сможешь пролить свет на все это…

– Насчет света – не знаю, но баночку чернил – точно пролью.

Они еще поговорили об этом деле, Мила выяснила кое-какие детали и разрешила Валентине дать знакомому ее номер телефона. Минут десять грызли яблоки, а потом Валентина засобиралась – уже темнело. Напоследок, уже около машины, она вдруг спросила:

– Замуж не вышла?

– Да что я там забыла-то? Хватит уж, находилась.

Валентина ничего больше не сказала, как-то неловко оборвав самой же начатый разговор, и села за руль. Мотор тихо заработал, и красные габаритные огоньки красиво удалились в дальние сумерки.

…В понедельник, как ни странно, было мало посетителей. День тянулся к обеду, Мила даже успела побродить в Интернете и пособирать мировые сплетни. Она совсем уж было увлеклась сообщением о скандале между двумя известными поп-дивами, недоумевая, почему им вдруг стало тесно в одном необъятном телеэфире, как вдруг запел телефон. Звонил тот самый знакомый Валентины. Представился Николаем и попросил о личной встрече. По крайне измученному голосу ему можно было дать не меньше пятидесяти пяти-шестидесяти лет…

– Вы можете приехать прямо сейчас? Я на месте до шести часов.

– Это было бы хорошо. Куда надо приехать?

Мила назвала адрес, повесила трубку и продолжила недоумевать во всемирной сети.

Через час Николай приехал. Частично Мила ошиблась: он оказался крепким молодым мужчиной сорока пяти лет (в паспорте посмотрела), но его лицо было напряжено и издергано, он выглядел потерянным и усталым, даже, пожалуй, затравленным. Мила женским взглядом отметила несвежую рубашку, дергающийся кадык и неподъемную тоску, давящую на плечи этого человека.

– Хотите водички?

– Да, очень хочу.

Мила налила в два стакана и поставила один около него, другой – ближе к себе. Она вовсе не хотела пить, а так – для компании. Николай сразу выпил свою воду и сбивчиво начал рассказывать. Было видно, что ему тяжело говорить, но по опыту Мила знала, что говорить мужчине надо – будет легче. Подобных клиентов прошло немало перед ней, такая уж работа у нотариуса. Поначалу она эмоционально вникала в каждую ситуацию, норовила утешить и ободрить, а потом спала почти в коматозном состоянии по десять-одиннадцать часов в сутки и не могла утром найти силы поднять голову по зову будильника. Некоторые клиенты так «высасывали» ее, что к вечеру Мила была не в состоянии сама идти домой – вызывала такси и падала на заднее сиденье в состоянии глубокого ступора. Но постепенно она осознала, что надо прикрываться от страждущих, чтоб оставить для домашних толику энергии и моральных сил. На ее жизнь имеют право только ее дети, а больше она никому не должна.

…Николай сбивчиво рассказывал про свое несчастье, про трудные отношения с другими наследниками жены от ее первого брака. Он пытался и никак не мог сказать, что ему очень не хочется ни с кем делить наследство. Он недоумевал (но не вслух), как же так неправильно устроен закон, разбазаривающий имущество супругов бездумно и безрезультатно… Мила слушала ровно до того момента, когда в голосе рассказчика начали проступать металлические нотки. Это сигнал: сентименты закончились, душа вывернута, начинается собственно процесс. Вздохнула. Взяла в руки документы, чтоб задать вопросы и сделать копии. И вдруг ее пригвоздило к месту: в голове отчетливо высветилось, что Валентина прислала к ней этого парня в качестве уплаты по долгам! О, небо! Назвать ее наивной? Да нет, язык не поворачивается, в житейском уме ей не откажешь. Но внутри у Милы как-то потеплело и просветлело. Она задумалась и не заметила, что Николай продолжает рассказывать, что он выпил воду и из ее стакана, и что он уже молчит и вопросительно смотрит на нее. Валентина рассчитала все правильно, она знала жизнь: нет лучшего способа привязать мужчину к себе, пожалев его в тяжелую минуту, посочувствовав ему. А что: он – вдовец, но молодой, Милка – разведенная баба, тоже еще годная к употреблению. Почему бы и нет? «Ох, Валька… Спасибо, конечно, но у меня в этих делах свои пути-дороги». Но что-то определенно рассосалось в воздухе, и пешеходная зона немного оживилась.

…Николай уехал, часы на стене дотикивали шестой час, часы в Милке дотикивали сороковой год. Еще один день кончился. И кончилось что-то еще, что наверняка должно кончаться рано или поздно.

Здесь должна быть выдержка из какого-то законодательного акта США, запрещающего негров называть неграми…

«….официально за слово «негр» вы статью схлопочете (лет 15, в зависимости от штата)…»

(Из полемики на одном из интернет-форумов).

В восьмидесятых годах я учился в политехническом институте в Харькове. Надо сказать, что я не учился, а мучился – не мое дело это было. Частенько вместо институтских лекций я попадал на занятия художественного училища, которое располагалось как раз по дороге к «политеху». Мне нравилось смотреть, как рисуют гипсовые головы с отколотыми носами и натюрморты из обшарпанных кувшинов на полинявших тряпках, а на картонах получаются прекрасные античные лица и блестящие бока посудин на изысканных скатертях. Наверное, эта способность художников разглядеть под слоем патины и разрушения истинную красоту и привлекала меня в этой профессии. Я ходил-ходил на лекции по композиции и истории искусств, да и бросил свой политехнический в пользу художественного училища. Произошло это на втором курсе в середине учебного года. Мне пришлось устроиться на работу, поскольку стипендия на новом месте учебы была существенно ниже, а у родителей денег просить я не мог по причине того, что отец чрезвычайно гордился сыном-студентом такого престижного вуза и не позволил бы мне уйти из него. Я решил молчать так долго, как это будет возможно. Работа меня не пугала, гораздо хуже было то, что художественное училище не имело общежития, иногородние учащиеся снимали углы, как-то устраивались к родным и знакомым – у меня же не было никого в Харькове, а снимать что-то – нужны деньги. Решить больной вопрос мне помог мой друг Сашка, оставшийся учиться в институте: я спал у него под кроватью в общежитской комнате не чужого мне «политеха». Каждый день я проходил мимо вахтеров спокойно и уверенно – за полтора года все тети Маши и тети Веры запомнили меня в лицо и пропуска не требовали. А новеньким стражам я предъявлял свой студенческий билет, который при отчислении не сдал в деканат… Во время всяческих проверок морального облика и паспортного режима я либо ждал условленного сигнала на улице, либо прятался в таких места общаги, куда членам комиссий заглянуть не приходило в голову.