Под шляпой моей матери - Адельхайд Дюванель Страница 10

Они обедают в темном ресторане, впрочем, он на хорошем счету. Вероника пьет слишком много белого вина, слишком много курит, да и говорит немало, но в ресторане она не кричит или кричит редко. Всегда за одним и тем же столом сидят две женщины между сорока и пятьюдесятью с крайне разочарованными лицами. Двадцать второго апреля после обеда тощий Йохен решает сложить свой будильник и снотворное в бумажный пакет и поехать на автобусе в какой-нибудь тихий отель, где и поселиться. Он будет говорить со своим будильником, будильник называется «Кавалер» и будит очень нежно, отрывистыми звуками; если будильник не выключать, а спать дальше, он начинает трещать. Тощий Йохен всегда просыпается с первыми же нежными звуками; словно будильник касается его. Кроме того, Вероника не останется одна, когда он покинет ее, у нее есть большая, сильная подруга, которая каждый раз, стоит ей увидеть Веронику, прыскает ей на шею духами из маленького пузырька, а потом спрашивает: «Ты же не против?»

Нет, тощий Йохен не покинет Веронику, потому что хочет не только представлять себе ее черные, как у ворона, глаза — когда она смеется или улыбается или плачет, и ее волосы цвета воронова крыла, в которые он запускает правую руку и касается кожи головы. Однажды он испугался, увидев, что кожа на ее голове белая; он представлял ее черной.

Гастон сидел перед комодом, который смастерил скрипичный мастер, и смотрел в зеркальце. В левой руке он держал длинный светло-рыжий локон, свисавший с виска; большими тупыми ножницами он зажал волосы, дернул, затем, словно бешеными ударами клюва, откромсал локон. Он стриг себя с обеих сторон густо покрытого веснушками лица, челку, затылок, который он не мог видеть. Он был весь покрыт состриженными волосами, длинные пряди кучками лежали и на полу. Ойген не должен был узнать Гастона; Гастон должен показаться ему чужаком, и он должен говорить с Ойгеном как чужак, как будто он видит его впервые, о Дракуле, коте Ойгена — графе Дракуле, который, будь он человеком, в швейцарском телефонном справочнике должен был бы отказаться от титула граф, потому что в Швейцарии не разрешается называть себя граф или князь; графы и князья вынуждены скрываться, делать вид, что они обычные люди, такие же как Ойген, друг Гастона, который — шутки ради — говорил Дракулла вместо Дракула.

Вжик-вжик, стриг Гастон волосы. Хотя было еще светло, он зажег лампу на потолке. Граф Дракула сидел неподалеку и мурлыкая наблюдал, как пряди волос падают на пол. После того как Гастон отстриг последние оттопырившиеся волоски (использовав для этого маленькое зеркальце), он вдруг рассмеялся. Он вспомнил, как Ойген катал его по воскресеньям на своей машине; Ойгена всегда волновало это множество дорожных знаков; ему так нравилось, как тщательно было организовано движение, что предусмотрели все, дабы избежать аварий. Однажды Ойген сказал, что человечество не так уж и дурно. «Есть усердные люди, они радеют за всеобщее процветание, — объяснил он, — и поддерживают порядок». Любое ограждение, любой указатель, любое объявление восхищали его. Он едва ли не плакал, когда ему удавалось правильно истолковать знаки и без труда найти дорогу. По ночам его воодушевляли светящиеся каменные столбики по краям дороги. Как осмотрительно все спланировано! Планирование было его страстью; он был концертным агентом и в его работе еще никогда ничего не срывалось — все всегда удавалось.

Гастон встал, стряхнул состриженные волосы с халата (подарок Ойгена), взял щетку и смел горы золотисто-рыжих локонов в совок, который затем вынес. На кухне он сел за стол, налил в стакан колы и закурил; дым медленно плыл, завиваясь в маленькие воронки, вверх и вниз. Левой рукой он побарабанил по столу; это была изящная рука — настолько изящная, что едва не казалась искалеченной. Граф Дракула прыгнул ему на колени. Гастон рассматривал блестящую спину кота и его уши, которые иногда подрагивали. Медного цвета глаза Гастона казались на его длинном лице еще более круглыми. Голова мерзла. Из радио, стоящего на дровяной печи рядом с газовой плитой, звучал голос какой-то представительницы языкового меньшинства. За окном Гастон видел проходящих мимо людей, он слышал их шаги, слышал, как они говорили, но ничего не понимал. Небо выглядело темным, хотя было голубым. Внезапно Гастон узнал профиль Ойгена, чуть позже он услышал, как Ойген открыл дверь дома, прошел по коридору и открыл дверь квартиры; сейчас он войдет.

Окна разного размера, а крыша с одной стороны более крутая, чем с другой. Посреди покрытой гудроном улицы, которая ведет от дома к реке, виден длинный черный след тормозов. Маленький Херман с белокурой шевелюрой, которая выглядит как нахлобученный на голову парик, представлял себе реку в два раза шире, чем она была на самом деле; он представлял себе, что река это настоящий поток, хотя он еще никогда не видел настоящего потока. Река, как зеленый конвейер, несет двух уток. Гребут ли они лапками, если их несет течением? Херман долго стоял на берегу и жевал кусок хлеба; он жует на левой стороне, потому что справа болит зуб. На улице рядом с домом щебет птиц из громкоговорителей смешивается с шумом машин; здесь птицы настоящие: в саду живет сорока. Херман думает, что в своем гнезде она собирает пятачки, фольгу и сережки.

Херман на каникулах у бабушки с дедушкой; по вечерам они засыпают перед телевизором: бабушка с запрокинутой, а дедушка с опущенной головой. У мамы Хермана телевизора нет; она слушает радио через наушники и читает, все время читает. Однажды она взяла лист бумаги и крупными буквами синим фломастером написала: «Я больше не хочу страдать, я просто хочу выжить», а затем прикрепила листок четырьмя кнопками на стену рядом с кроватью. Через несколько недель она сняла листок и повесила новый, на котором было написано: «Я человек из плоти и крови». Но и эту записку она выбросила. Она покупала книги у наследника одного букиниста; они лежали в гараже, откуда Херман с мамой возили их в дом на тачке. Каждую субботу занимались они этой тяжелой работой, пока треть гостиной не оказалось заваленной стопками пыльных книг. Мама и Херман теперь словно заперты в грузовом вагоне, который, после того, как его забыли прицепить к локомотиву, стоит на запасном пути; фасады домов за окнами не двигаются, но у мамы в голове пляшет целый мир. Херман остается один; все лицо чешется — это от книжной пыли.

Вчера бабушка сказала, что, когда она будила Хермана, он во сне крикнул: «Хватит на меня кричать». Еще вчера дедушка купил фотоаппарат и теперь после обеда долго смотрит в видоискатель; Херману приходится подвинуть свой стул ближе к бабушкиному. Бабушка, которая причесывалась перед зеркалом в коридоре, отставила в сторону кофейник, а вазу с цветами — в центр стола. Дедушка велит Херману не опускать голову и улыбаться. Когда новый фотоаппарат абсолютно неожиданно выплевывает снимок, который дедушка кладет на стол, на нем еще нет изображения; фотография возникает очень медленно. Бабушка и дедушка внимательно наблюдают за этим. Бабушка обнаруживает на фотографии, что один из ящиков комода закрыт не до конца, а дедушка не понимает, почему занавески на заднем плане из красных стали черными. Но Херман на фотографии улыбается, поэтому бабушке и дедушке она кажется очень милой. Позже, когда бабушка моет посуду, а дедушка аккуратно складывает клеенчатую скатерть, Херман медленно комкает фотографию обеими руками.