Сын ХАМАС - Мосаб Хасан Юсеф Страница 10

Он быстро переоделся, помыл руки и пришел к столу. «Умираю с голоду, — произнес он с улыбкой. — Целый день во рту не было ни крошки».

В этом не было ничего необычного, потому что он никогда не мог себе позволить есть вне дома. Божественный аромат фаршированных кабачков, приготовленных мамой, наполнил дом.

Когда мы, наконец, уселись и стали есть, меня вдруг охватила волна восхищения отцом. Я видел следы усталости на его лице, хотя знал, насколько он любит свое дело. Милосердие к людям, которым он служил, могло сравниться только с его преданностью Аллаху. Когда я наблюдал за тем, как он разговаривает с матерью, сыновьями и дочерьми, я думал о том, насколько он отличается от других мужчин-мусульман. Его никогда не надо было дважды просить помочь по дому или позаниматься с нами, детьми. Как это ни удивительно, но он каждый вечер сам стирал свои носки в раковине, чтобы этого не пришлось делать матери. Такое поведение считалось из ряда вон выходящим явлением в нашей культуре, где привилегией женщин было вымыть ноги мужу после долгого дня.

Теперь, когда мы сидели за столом, каждый из нас по очереди рассказывал отцу все, что мы узнали за день в школе и чем занимались в свободное время. Я был старшим и поэтому говорил последним, пропуская вперед малышей. Но когда наконец настала моя очередь, раздался стук в дверь. Кто мог прийти в такое время? Наверное, с кем-то случилась беда и ему нужна помощь.

Я побежал к двери и открыл маленькое окошко, служившее глазком. На улице стоял незнакомый мужчина. «Abuk mawjood?» — спросил он по-арабски, что означало: «Отец дома?» Он был одет как араб, но что-то в его облике резало мне глаз. «Да, он дома, — сказал я. — Сейчас позову».

Отец стоял за моей спиной. Он открыл дверь и несколько израильских солдат вошли в дом. Мама быстрым движением накинула на голову платок. В кругу семьи женщина могла ходить с непокрытой головой, но перед посторонними людьми — никогда. «Шейх Хасан?» — спросил незнакомец. «Да, — ответил отец, — это я».

Мужчина назвался капитаном Шай и пожал отцу руку. «Как поживаете? — вежливо поинтересовался он. — Как дела? Мы из АОИ и хотели бы, чтобы вы вышли с нами, буквально на пять минут».

Что им могло понадобиться от отца? Я вглядывался в его лицо, пытаясь прочитать мысли. Он ласково улыбнулся капитану, ни намека на подозрение или гнев не мелькнуло в его глазах. «Хорошо, пойдемте», — сказал он, кивнув на прощание маме. «Жди здесь, папа скоро вернется», — сказал мне капитан.

Я вышел на улицу вслед за ними и огляделся — нет ли других солдат. Больше никого не было. Я сел на лестнице и стал ждать. Прошло десять минут. Час. Два. Отец все не возвращался.

Мы никогда раньше не проводили ночь без отца. Несмотря на занятость, вечером он всегда приходил домой. Он каждое утро будил нас на утреннюю молитву и каждый день отводил в школу. Что нам делать, если он не вернется?

Когда я вошел в дом, моя сестра Тасним спала на диване. Следы слез все еще можно было разглядеть на ее щеках. Мама пыталась занять себя чем-нибудь на кухне, но с каждым проходящим часом она становилась все более взволнованной и расстроенной.

На следующий день мы пошли в «Красный Крест» спросить, не знают ли они что-нибудь об исчезновении отца. Мужчина за столом рассказал нам, что отца наверняка арестовали, но АОИ не дает «Красному Кресту» никаких сведений в первые, по крайней мере, восемнадцать дней после ареста. Мы вернулись домой, и начались две с половиной недели ожидания. Все это время мы ничего не знали об отце. Когда положенный срок истек, я снова отправился в «Красный Крест». Однако мне сказали, что новой информации у них нет. «Но вы сказали — восемнадцать дней! — воскликнул я, пытаясь сдержать слезы. — Просто объясните, где мой отец!» «Сынок, иди домой, — ответил мужчина. — Приходи на следующей неделе».

И я поплелся домой и так ходил туда и обратно сорок дней, и каждый раз слышал один и тот же ответ: «Новой информации нет. Приходи на следующей неделе». Все это было очень странно. В большинстве случаев семьи палестинских заключенных узнавали, где содержатся их родные, в течение пары недель с момента ареста.

Когда кто-нибудь освобождался из тюрьмы, мы обязательно спрашивали его, не видел ли он отца. Все знали, что его арестовали, но больше никто ничего сказать не мог. Даже адвокат отца ничего не знал — ему не позволили увидеться с отцом.

Только много позже нам стало известно, что отца увезли в израильский центр предварительного заключения «Маскобийя», где пытали и допрашивали. В Шин Бет, израильской службе безопасности, знали, что отец принадлежит к верхушке ХАМАС, и подозревали, что он в курсе всех текущих и планируемых акций. И они намеревались получить от него эту информацию.

Ничего этого я не знал еще много лет, пока отец сам не рассказал мне о том, что тогда случилось. Несколько дней его держали в наручниках, привязанным под потолком. Они пытали его электрошоком до потери сознания. Они подселяли к нему в камеру своих сотрудников — подсадных уток, надеясь, что он будет откровенничать с ними. Осознав свое поражение, они стали бить его еще беспощадней. Но мой отец был силен. Он хранил молчание, не давая израильтянам ни капли информации, которая могла бы навредить ХАМАС или его палестинским братьям.

Израильтяне полагали, что раз они поймали одного из лидеров ХАМАС, дела пойдут лучше. Но пока отец сидел в тюрьме, интифада становилась все более жестокой. Амер Абу Сархан из Рамаллы видел столько смертей палестинцев, что в конце 1989 года терпение его лопнуло. Поскольку оружия ни у кого не было, он взял обычный кухонный нож и зарезал трех израильтян, что, по сути, стало сигналом к началу революции. После этого инцидента масштабы жестокости значительно увеличились.

Сархан стал героем в глазах палестинцев, потерявших друзей или родственников, землю или имевших иную причину для мести. Они не были террористами по натуре. Это были обычные люди, у которых отняли последнюю надежду. Их прижали к стенке. У них ничего не осталось, и им нечего было терять. Их не беспокоило общественное мнение, и даже собственная жизнь потеряла значение.

Для нас, детей, обыкновенный поход в школу превратился в проблему. Не было ничего необычного в том, что, когда я выходил из школы, израильские джипы разъезжали вверх и вниз по улицам, а из громкоговорителя доносились объявления о немедленном введении комендантского часа.

Израильские солдаты относились к комендантскому часу очень серьезно. Он не имел ничего общего с комендантским часом в американских городах, где власти вызывают родителей подростка, если его задерживали на улице после 23.00. В Палестине, если вы оказывались на улице во время комендантского часа — неважно, по какой причине, — вас расстреливали. Не предупреждали, не арестовывали, а убивали.

Когда впервые объявление о комендантском часе застало меня по дороге из школы, я был в растерянности. Мне предстоял путь длиной в семь километров, и я знал, что не попаду домой до обозначенного часа. Улицы быстро пустели, и я испугался. Я не мог оставаться на месте, и, хотя был обычным ребенком, пытавшимся добраться из школы до дома, если бы солдаты увидели меня, мне пришел бы конец. Многие палестинские дети погибли именно так.