Когда погаснет лампада - Цви Прейгерзон Страница 10

Нет, незнакома эта музыка Лиде. Она живет в Ленинграде и никогда не сталкивалась с еврейской жизнью.

— Но пусть будет по-твоему, Вениамин, — говорит она. — Спой-ка нам что-нибудь такое.

Таня поддерживает подругу, и Вениамин запевает:

Он поет, а Лидины пальцы нащупывают, пробуют нужные клавиши… Минута — и вот уже мягкие звуки пианино сопровождают печальную еврейскую песню.

— Ах, товарищ студент, дались тебе эти жалобы… А ну-ка, Таня, давай нашу украинскую «Думку»! — говорит, войдя в комнату, Роман Назарович.

Таня — его единственная, любимая дочь, радость и свет очей. Ради нее Иванчук готов на все. Годами откладывал копейку к копейке, чтобы купить девочке пианино, и не просто абы какое, но производства знаменитой фирмы «Блютнер»! И вот, пожалуйста: сидит свет его очей за настоящим «Блютнером», и мелодия «Думки» из оперы «Наталка Полтавка» разливается по комнате. Задумчивый украинский напев окутывает сердце, тревожит и радует его.

Настоящий интернационал музыки собрался сегодня в доме учителя Иванчука: Шопен и Спендиаров, народная еврейская песня и украинская опера. Звуки порхают по комнате и за окном, расцветают среди цветов, вспыхивают и гаснут.

Ненастный день. Влажный ветер гуляет по рынку, несет на своих крыльях первые опавшие листья осени, еще наполовину зеленые, но уже желтеющие. Деревья пока стоят в листве, но ветер охаживает их, треплет и трясет — авось слетит какой-нибудь не вполне здоровый лист в кутерьму площади.

Вениамин бродит по рынку, разглядывая дары земли, в изобилии выставленные на длинных прилавках, в мешках, плетеных корзинах, а то и просто наваленные грудами на земле. Цены низкие, но поторговаться все равно не мешает.

Из Веприка привезли кур, яйца и овощи, из Сар — фрукты, молоко и сметану, из Андреевки — зерно, муку и бобы. Из всех окрестных деревень стекаются крестьяне на рынок в Гадяче. Высокий бородатый еврей прокладывает себе дорогу сквозь рыночную толпу, наталкивается на Вениамина. Они здороваются — это Берл Левитин. Лицо старика озабочено, и он делится своей печалью с Вениамином. Пришло письмо из Харькова: на складе тканей произошла кража, и сын Берла, заведующий складом, арестован. А-рес-то-ван! Его сын арестован и сидит в тюрьме, как какой-нибудь бездельник! И все из-за чего? Из-за нескольких десятков метров обычной ткани!

Из дальнейшего рассказа становится ясно, что на складе произошла вовсе не кража, а внеплановая проверка, которая и обнаружила недостачу этих «нескольких десятков метров». Не иначе как был тут донос. Кто-то стукнул, вот и заявились контролеры со следователями, а с ними — и несколько лет тюрьмы! Слыхано ли было такое в прежние времена, до революции? Была у тебя своя лавка и товары в лавке, и никто не лез к тебе с проверками — торгуй, как хочешь! И был у тебя свой заработок, большой или малый, но свой, без каких-либо фокусов!

Небо темнеет. Порывистый ветер гуляет по рынку из конца в конец, вздымая пыль, солому, обрывки бумаги. Хлопают на сквозняке двери и ставни. Ветер подхватывает волосы женщин, вьются концы головных платков. Наполовину зеленые, но уже желтеющие листья летят по рынку.

— Давай зайдем к Ехезкелю, Вениамин, переждем дождь, — говорит Берл Левитин.

И снова приходится Вениамину выслушивать жалобы старика — теперь в адрес Ехезкеля, младшего сына. С детства был паренек не как все, не как четверо братьев. Сам подумай: весь мир думает о деле. Кого-то влекут книги, гимназия, университет; кто-то тянется к торговле, лесам, урожаям. А этот: буду, мол, мастеровым! Сапожником, портным, возчиком. Что за глупости, что за чушь! И что в результате? Рабочий на мельнице в Гадяче, лесоруб, водовоз, прости Господи… Слесарь он, видите ли! Чумазый, как трубочист, работает, как на каторге, с утра до ночи. Был бы еще нормальный заработок — да какое там! Жена вынуждена разводить свиней! Тьфу, прости Господи!

Дождь начинает стучать по крышам. Первые капли падают на земную пыль и тут же впитываются ею, оставляя после себя маленькие темные ямки — следы дождя, глашатаи ливня, высланные вперед. А за глашатаями приходит и сам ливень. Разверзаются хляби небесные, и дождь заполняет все пространство мира. На рынке вспыхивает суматоха — крики, смех, беготня. Под каждым навесом и крышей стоят люди, тесно прижавшись друг к другу и накрыв плечи мешковиной.

Дом Ехезкеля находится рядом с рынком, и Левитин с Вениамином спешат укрыться там. У самого входа лежит в загончике огромный хряк и жует тыкву. Жена хозяина Мириам проявляет удивительные способности к свиноводству. Она откармливает свиней овощами: тыквой, свеклой, репой, арбузными корками — короче, витаминами! В конце концов, свинья есть свинья, для нее всё — витамин. Вот и жует хряк, не переставая, жует и толстеет.

Так, под аккомпанемент жалоб старого Левитина, они заходят в дом. В комнате развалился на скамье старший сын Ехезкеля, тринадцатилетний Янкл. Он увлеченно читает «Милого друга» Мопассана. В соседней комнате лежит младшая дочь, болезненная Лия. Ну разве это не наказание Божье? По три-четыре раза в год начинаются у девочки судороги, конечности трясутся, на лбу выступает холодный пот, а на губах пена. После каждого из таких припадков она настолько обессилена, что неделями не может встать с постели.

— Что ты можешь понять в Мопассане? — спрашивает Вениамин. — Не рановато ли для тебя?

Нет, не рановато. Мальчик вполне понимает Мопассана. Он уже читал и Толстого, и Шекспира: дни и ночи напролет парень не отрывается от книг. Реб Берл кряхтит. Недоволен старик своим сыном Ехезкелем. «Он» работает, как вол, на мельнице, «она» весь день занята свиньями — а кто займется воспитанием детей? За мутными стеклами окон едва различим маленький мирок. Дождь слабеет, но тяжелые тучи еще застилают небо. Вениамин выходит из дома. Прозрачные потоки низвергаются из водосточных труб в лужи и дальше — в сточные канавы по обеим сторонам дороги. Отовсюду слышится журчание и плеск воды. Опустевший на время ливня рынок возвращается к своему прежнему виду — если не считать того, что теперь посреди рыночной площади блестит грязевая лужа. В такое время нет цены случайным камням, тут и там торчащим из болота.

Вот он, Вениамин, среди тех, кто вязнет в грязи, кто прыгает с камня на камень, вот он по дороге домой, к своему чертежному столу. Его обычный распорядок нарушен дождем — кто же купается в такой пасмурный день. Когда он пробирается меж прилавков, опять начинается ливень, и Вениамин спешит спрятаться от него под одним из навесов. И снова крики, и смех, и беготня, и мешки на головах и на плечах.

— Вениамин, сюда! — слышен сквозь шум дождя голос Хаима-Якова Фейгина.

Парень бегом преодолевает открытое пространство и, мокрый с головы до ног, влетает под навес старика.

— Что новенького? — спрашивает Фейгин с таким видом, будто не видел своего жильца целую вечность.