Музыка призраков - Вэдей Ратнер Страница 10

– Я потерял всех до единого членов семьи, – сказал ему старый монах. – Я остался в монастыре, в духовном братстве не столько для поклонения богам, сколько для того, чтобы почитать покойных.

Когда, совершая поездку на лодке по Меконгу, Конг Оул наткнулся на территорию оскверненного Ват Нагары, его внимание привлекли остатки лестницы среди гор щебня и деревянных обломков. Эта полусгоревшая лестница, ведущая в никуда, глубоко тронула настоятеля. Он сразу же взялся за восстановление Ват Нагары.

– Из праха куда нам было двигаться, иначе как вверх? Нам предстояло восстать из пепла.

За вихарой и павильоном для кремаций Старому Музыканту со своего места было видно мемориальные ступы, а за ними – высокую стену с воротами, выходившими на шоссе. Старый баньян отделял ступы от поляны, где проводились торжества и церемонии. В сезон засухи земля была бурой и голой, но сейчас высокая трава, известная своей цепкостью корней, ковром покрывала склоны до самой воды. Песчаный берег почти совсем был скрыт полноводным от сезонных дождей Меконгом: бетонная лестница с балюстрадой в виде нагов наполовину ушла под воду: головы кобр исчезли, и только изогнутые хвосты оставались на виду.

Высокие деревья тропического жасмина затеняли территорию. Ветви прогибались, как гамаки, подкрепляя народное поверье, что в ветвях жасмина любят селиться лесные духи и призраки, привлеченные благоуханьем. Насчет призраков Старый Музыкант уверен не был, но очень любил неземную красоту цветов. Лепестки опадали непрерывным потоком, облекая ступы и дорожки в цветной саван. Они не держатся за жизнь, эти цветы: едва раскроются тычинки и жасмин окажется во всей красе, лепестки перестают цепляться за стебель и опадают на землю умирать. Это цветочное сошествие казалось еще более проникновенным и значительным на фоне красиво выведенных черной краской строк похоронного смоата – стихов, протяжно распеваемых а капелла, на двух вертикальных полосах белой ткани, висевших у первых колонн павильона кремаций:

«Когда увянут эти цветы,

Так и тело мое ждет неизбежный конец».

Мысль, что даже нечто столь прекрасное, как цветок жасмина, выполняет свое предназначение, принесла Музыканту утешение: его час обязательно пробьет.

Он снова поглядел на первые ворота, затем на вторые – ничего. Ни звука, ни силуэта. Надежда уходила, и ее шаги тяжело отпечатывались у него на сердце.

И случилась интерлюдия, пауза мелодического мерцания. Он почти слышал звук солнечного света, который, отражаясь от лепестков и листьев, падал на мягкую землю попурри нот, воскрешавших в памяти палисандровые плашки изящно изогнутого ксилофона королевского придворного ансамбля. Старый Музыкант снял листья банана, которые защищали от дождя его запас дров, и отложил в сторону. Шла неделя после Пчум Бена, дня поминовения предков, и дожди лили почти непрерывно, словно небо тоже вспоминало этих вечных странников, изгнанников загробного мира, скорбя по ним с новой силой. Земля, не успевавшая просохнуть от одного дождя до другого, казалась сумрачной, пропитанной смутной тоской.

Рядом с поленницей, под маленькой пластиковой занавеской, прямо на земле стояла жаровня, напоминавшая разрезанную вдоль бутылочную тыкву, – большее углубление для огня, а меньшее и более мелкое для золы. Присев на корточки, Старый Музыкант подтянул к себе почерневшую жаровню и пучком прутьев, связанных сухой лианой, начал выгребать пропитанную влагой золу, похожую на густое тесто. Если тучи разойдутся, церемония призывания духа Макары пройдет сегодня на закате. К закату земля подсохнет, и процессия сможет обойти вокруг храма.

Старый Музыкант прикрыл глаза, продолжая работать метелкой из прутьев. Вокруг гудела и бурлила жизнь. Он давно научился сразу улавливать окружающую обстановку, как другие угадывают жанр и тональность песни по первой фразе. Учитывая, сколько его били по голове в Слэк Даеке, чудо, что он вообще слышит. А сейчас он слышал все. Целый оркестр насекомых гудел где-то под поленницей. Метрах в сорока ревел вздувшийся от дождей Меконг. Прячась под крышей одного из ближайших павильонов, геккон скрипуче повторял:

– Тиккайр! Тиккайр!

На севере, со стороны города, послышался гром. В дальнем углу храмовой территории что-то со свистом рассекло воздух, и послышался дружный шелест листьев, разом падающих с большой высоты. Что-то с глухим толчком ударилось о землю, словно подчиняясь команде грома. Сухая пальмовая ветвь, предположил Старый Музыкант. Недалеко от него два юных послушника на ступеньках своей кот – деревянной хижины на сваях – нараспев, как буддистскую дхарму, заучивали английский урок:

– Меня зовут мыстер Браун. Как вас зовут? Меня зовут мыстер Смыт…

В оранжевых облачениях, но с голыми руками и плечами, этим сочетанием обнаженной кожи и ткани они напоминали Старому Музыканту пару гекконов с оранжевыми пятнами, которых он однажды видел под карнизом своей хижины. Он так и ждал, что послушники скажут: «Тиккайр!», но они без остановки повторяли одно и то же:

– Как поживаете? Спасыбо, хорошо. Спасыбо.

Старый Музыкант не сдержал улыбки: большинству камбоджийцев трудно даются некоторые английские звуки. «Смыт» мог быть легко произносимым кхмерским именем, но никак не мистером Смитом. Глядя на него, нищего старого музыканта, обезображенного и полуслепого, люди, разумеется, не догадывались, что когда-то он бегло говорил на английском. Интересно, примут ли эти мистер Смит и мистер Браун в оранжевых рясах его помощь, если он предложит? Или отнесутся скептически, как часто молодежь к старикам? Он их не винил – юность всегда недоверчива и полна сомнений. Они унаследовали жестокий мир, у них не может не возникать вопросов. Он у них как минимум под подозрением.

– Кде вы живете? Мой доум возле рынька. Мой доум возле рьеки.

Дом, хотел поправить он. Рынка, реки.

В Демократической Кампучии он заставил себя забыть большую часть английского, который учил в молодости, но сейчас, когда английский слышался повсюду, он с каждым днем вспоминал все больше и больше с быстротой и легкостью, изумившими его самого. Часто слово или фраза нарушали течение его мыслей – так камень разбивает гладь пруда, – пуская рябь по поверхности памяти. Так в памяти всплыло английское выражение, которое выучил во время своего недолгого пребывания в Америке осенью шестьдесят первого, в бытность студентом университета, – сердечные струны. Этому выражению его научила женщина, которую он любил.

– Оно могло бы стать прекрасным английским аналогом садиву, – сказала она, положив голову на его обнаженную грудь, когда они лежали на узкой кровати в студенческом общежитии. – Но у твоей лютни только одна струна, единственная.

Она была преподавательницей английского. На уроке он всячески демонстрировал свою способность расслышать «с» в конце слова, что не давалось остальным студентам его группы. Для него этот едва различимый присвист, похожий скорее на вздох, чем на шипящий согласный, означал не просто множественное число, но и множественность мыслей и идей, эхо разнообразия. Лежа в его объятьях, она рассказывала, что означает это выражение и как его использовать в предложении.