Богиня маленьких побед - Янник Гранек Страница 107

Курт умер, свернувшись калачиком в кресле в своей комнате. Один.

О ком, о чем он думал, прежде чем испустить последний вздох? Звал меня? Упрекал, что меня нет рядом? Это был тот единственный раз, когда я не поспешила ему на помощь. И виновата в этом была только эта гротескная оболочка – мое тело. Оно сделало меня своей узницей. Ночная бабочка вновь стала гусеницей. Огромной личинкой без рук, чтобы обнять мужа, и без голоса, чтобы сказать ему: «Ничего, Куртик, пройдет. Еще одну ложечку – на дорогу. Ну пожалуйста».

Неужели он на самом деле умер от истощения, как сказали врачи? Нет, это, скорее, был несчастный случай на производстве: он задавался вопросами неопределенности, а до смерти его довели сомнения. Курт был тем врачом, который, видя патологию собственного организма, обнаруживает, что средство от нее не появится никогда. Жизнь – не точная наука, в ней все зыбко и недоказуемо. Ее нельзя проверить параметр за параметром или выразить посредством аксиом. Что такое он искал, чего не было в его сердце, в желудке, в мужском достоинстве? Он решил не углубляться в жизнь и отгородиться от мира, чтобы его постичь. Но на свете существуют системы, из которых человек не может себя исключить. Альберт это хорошо понимал. Вычеркнуть себя из жизни – означает умереть.

– Адель, вот это я нашла в закрытой папке.

Я пробежала глазами листок бумаги: последовательность символов, аксиом и определений, без объяснений и комментариев – скупая, как день без единой музыкальной ноты. Взгляд упал на последнюю фразу, записанную без каких бы то ни было сокращений: «Теорема 4: в мире обязательно существует что-то наподобие Бога». А Бог-то здесь при чем? Я прочла доказательство или, по крайней мере, то, что таковым казалось. И из этого жаргона не поняла ровным счетом ничего. Опять его долбаная логика, язык которой мне никогда не давался. Позитивное качество; если и только если; качество необходимого существования.

– Важный документ?

– Это что-то вроде доказательства, свидетельствующего в пользу… существования Бога [147].

Элизабет просмотрела страницу, затем сняла очки и прочла еще раз. После чего вернула бумагу мне, озадаченная и явно разочарованная.

– Положим в папку «Разное».

Как же ему недоставало смирения! Безумец! Как он мог? И в какой пропасти из-за этого оказался? Богу, должно быть, понравилось угощать его за своим столом! Курту было бы интересно с ним поговорить: «Эй, Патер! У меня для вас есть уморительная история. Вы будете в восторге! Я доказал ваше существование». Только вот было ли у него чувство юмора? Лично я в этом не сомневалась. Если бы не оно, мы бы с Куртом никогда не встретились.

По правде говоря, я испытывала в душе облегчение. И богохульная бумажка у меня в руках лишний раз это подтверждала. Ему пришло время уйти. Наши последние годы превратились в ад. Разве я смогла бы и дальше глядеть на его страдания? Нестерпимая карикатура на самого себя: из худого человека он превратился в тощий скелет, гений уступил место безумцу. Как он ушел? Одним прыжком или же долго бродил по нескончаемой опушке между двумя мирами – этим и потусторонним? Скорее всего, навсегда потерялся в своем континууме.

Все эти годы я продолжала уповать на лучшее и верила, что все еще возможно. Но, когда Оскар нашел его распростертым за котлом в прачечной, я отказалась от всякой надежды и стала оплакивать и свое «я», которого никогда не было, и то, чем он мог быть, но так никогда и не стал, и то, чем я могла бы стать без него. Если бы и только если бы мы были другими. Я предпочитала хранить в своих воспоминаниях: он протирает очки за чаем, чтобы лучше присмотреться к моему декольте на званом вечере в Вене.

Свой черный хлеб я всегда ела последней: две коробки с надписью «Личное» лежали в сторонке. Я взяла одну, Элизабет – другую. Шансов на то, что я обнаружу в ней любовные записки, не было никаких. Мы оставили их в охваченной войной Вене, где они и сгорели. Вероятно, там будут какие-нибудь открытки, которые я присылала из Европы, или давно забытые фотографии. Но в них почти наверняка окажутся письма от дорогой мамочки. Но почему одно упоминание ее имени после всех этих прожитых лет меня так раздражало? Да потому что она очень часто была причиной моего плохого настроения. А старуха, как принято считать, не должна оставаться в долгу. Старуха. Да, теперь я действительно одряхлела. И какое мне теперь дело до мнения какой-то покойницы? Истина, которую мне никогда не хотелось признавать, была предельно проста: я была ее двойником, ее точной копией.

– А с этим что делать?

Элизабет держала в руках кипу блокнотиков со сведениями о запорах и температуре тела. Распространяться на эту тему она избегала – за Куртом эта женщина ухаживала, не вникая в суть его прихотей и никак их не комментируя.

– Я с удовольствием их бы сожгла, но кто-нибудь не преминет меня в этом упрекнуть! Ведь эти чудачества тоже были частью господина Гёделя.

– Представляю, какое будет выражение лица у того, кто их обнаружит.

– Да, физиономия у него точно перекосится от напряжения. Зато все остальное расслабится.

– Вы не боитесь, что его посчитают?..

– Вы только посмотрите! У него сохранился счет из ресторана, где мы праздновали нашу свадьбу! Не могу поверить, что он проехал всю Сибирь, таская в чемодане эту бумажку.

– Может, он тосковал.

– Нет, просто намеревался под конец предъявить мне окончательный счет.

– Он вас так любил, Адель.

– А вот это! Взгляните на эту прелесть. Извещение, в котором его требуют заплатить взнос за вступление в Математическое общество. Курт ужасно боялся долгов. И об этом случае, должно быть, сожалел всю свою жизнь. Нужно будет послать им чек.

– Приберегите деньги, Адель. Они вам еще понадобятся. А вот я нашла квитанцию на покупку какого-то Principia Mathematica.

– Когда мы встретились, это была его настольная книга. Положите ее вместе с докторской диссертацией в коробку с надписью «1928/29».

Я теребила в руках несколько выцветших почтовых открыток. Штат Мэн, 1942 год; мы покупали их вместе, но так никому и не отправили.

– А в какую коробку сложить ваши немецкие паспорта?

Я открыла паспорт Курта: на карточке он был так молод, что казался мне совсем другим человеком. На странице оставил крапинку своего помета нацистский орел. Я отдала паспорта Элизабет, даже не удосужившись заглянуть в свой.

– С надписью «1948», туда, где хранятся документы по нашей натурализации.