Госпиталь - Михаил Елизаров Страница 11

Кочуев вздохнул:

– Он сказал, что если сам найдет, то хуже будет…

Я отложил книгу и пошел за Кочуевым. По дороге спросил:

– Ну что там «деды»?

– Напились, – деловито отвечал Кочуев. За этими словами крылась страшная неизвестность.

– Мне, это… поссать надо, – деликатно сказал я Кочуеву половину правды. – Ты иди, я позже догоню.

– Ну, хорошо, – согласился Кочуев. – Так, значит, я скажу, что нашел тебя, да?

Я не обижался на лукавство вопроса, которым он прикрывал свое тайное предательство. Кочуев не был виноват, он только следовал своей «полундре»…

Из палаты доносилось дряблое гитарное треньканье. Над общим гомоном я слышал сиплый баритон Игоря-черноморца, точно читающего по слогам:

– …По-и-ме-ни-Солн-це…

– Не туда! – кричал «дед» Чекалин. – Там «а эм» аккорд на «Солн-це».

– Сам знаю, – говорил Игорь-черноморец и выдавал через секунду печальное спотыкающееся в трех струнах брям.

Я решительно открыл дверь. В палате был накуренный сумрак, и дым летал сизыми смерчами. Между койками на островке из тумбочек стояли трехлитровые банки с самогоном, две уже были пустые. На газету свалили мятые пирожки. Кочуев трясущимися руками нарезал хлеб и сало. Яковлев придерживал колченогую тумбочку, а Прасковьин бережно разливал самогон по стаканам.

Над всем этим пиршеством грозно царил Прищепин, он возвышался как монумент, и у его подножия сновали восточные чужаки. С порога я перехватил его острый взгляд, воткнувшийся в меня. Нечеловеческое опьянение висело на нем, как цепи, от этой чугунной тяжести он не двигался, а ворочался, медленный и громоздкий, обросший сырой земляной теменью.

Он с натугой поднял руку:

– Ты-ы-ы… блядь…

Прежде чем он закончил, вмешался Игорь-черноморец.

– Маэ-эстро, – с пьяной раскачкой произнес он, мне показалось, что хмель в его голосе наигран. – Давай сюда…

Прищепин запнулся, яростно полыхнул глазами, захрипел рваной слюной и медленно повернулся, как ржавый флюгер. В нем что-то тонко скрипнуло, мне почудилось, что над госпиталем и миром упал и покатился с цокающим звуком тяжелый шар, боднул и освободил какую-то пружину, визгнули тросы, качнулись, начиная вращение, огромные маховики и клыкастые шестеренки невидимого злого механизма.

– Хырр… – сипло выдохнул Прищепин. – Хырр… Мухтаррр! – мокрота неожиданно сложилась в имя.

В тот же миг азиат Мухтар, скользкий и увертливый, приблизился к нам и взял тетрадку, в которой я записывал Игорю песни и аккорды.

Он ткнул в страницу пальцем и залился песьим, как на луну, смехом:

– Ам! Ау-а-у-ау-ау-у-а-хах-хах! Слющ-щь, щто за хуйня! По нашему «ам» – это пизда. – Он уставился на меня. – Ти что, душара, когда эта «ам» на бюмажкэ написана, пизду играешь, да? Ау-у-а-хах-хах!

– Ау-а-у-ау-ау-у!!! – отозвался визгливым подголоском второй азиат, а за ним: «Ках! Ках! Ках! Ках!» – заклекотали кавказцы.

Азиат бросил тетрадь на койку, и Шапчук с поклоном поднес ему стакан…

– Хырр, хырр, хырр, – шелестел рваным горлом Прищепин. За окном фиолетово полыхнула молния, ливень когтисто застучал по стеклам, и грохочущим железным колесом покатился гром.

– Да, да, да, – дико бормотал Прищепин, исступленно глядя в черное никуда стены, словно он вел с кем-то разговор и во всем соглашался. Он чуть покачивался, казалось, никого не замечая.

Это непонятное поддакивание Невидимому нагнетало в палате жуткое звенящее состояние надрыва и безумия. Я видел, что все тайно наблюдают за Прищепиным, ловят каждый звук, примеряют на себя его опьянение и сами погружаются в бездну жуткого хмеля.

– Да! Да! Да! – перешел на крик Прищепин. Снова зарокотали громы, молнии хлестнули по глазам.

Прищепин будто рванул со стола скатерть, отозвавшуюся тысячью битых тарелок:

– Да у вас, блядь, сука, на хуй, вообще, блядь, хуй знает что!!! Кто «дух», кто «дед», не поймешь! Это ж блядь, ебаный, никакого уважения!!! – Голос его трубно окреп, и в нем заиграли будоражащие медные звоны. – Да вы, блядь, в моей роте вообще «дедами» бы не стали! «Дедушка» – это не полтора года службы, блядь! Не-ет!!! И опущенный два года служит! Это как, блядь, понимать?! Значит, пидар, блядь, тоже на дембель пойдет?! Так он – не «дедушка»!!! Или «дедушка»?! Скажи, блядь! Я спрашиваю! Да?! Или нет?! Хуя, блядь, он «дедушка»! Хуя!!! Он пидар, блядь! Вафел распроебаный, а не «дедушка»!!!

«Черпак» по фамилии Кобылин, лежащий справа, каким-то горючим шепотом вдруг начал посвящать меня в свои сердечные дела – мне показалось, что от страха.

– С такой хорошей женщиной недавно познакомился, – обморочно лепетал Кобылин. – Ей тридцать шесть, она с дочкой, без мужа, ну, с личика не так чтоб очень, но пизда у нее такая горячая, просто кипяток, а не пизда…

– А жид?!! Жид, блядь, я спрашиваю, кабзон, тоже на дембель пойдет?! Да?! Трах-тен-берг, блядь! Аронсон! Пархач, ебать его! Пойдет на дембель?!

Прищепин словно выплеснул из живота сноп длинных паучьих лап, и они присоединились к бесноватой жестикуляции. Дикие обрывистые слова вгоняли палату в состояние черного морока.

– Был один! Выебывался! Студент-вечерник! Пиздос душарский! Не слушал! Не уважал! Хорошо же, блядь! Привели в Красный уголок! Под Ленина! «Снимай, блядь, все! Не хочешь? Нет?!» На, по почкам, сука, на, душара, блядь! «Разделся, я сказал! Рви себе трусы под жопой! Под жопой рви, я сказал! Чтоб как юбка были! Не понял, блядь?!» По почкам ему – хуяк, хуяк! И порвал как миленький! «А теперь задирай и танцуй! Задирай и танцуй, блядь!!!» Так он танцует и задирает! Жопой, как шалава, крутит!

Прищепин своими заклинаниями вызвал в палату призраков. Раздробленные силуэты, футуристические ромбовидные фигуры заплясали на стенах, и Прищепин, как шаман, вступил с ними в схватку. Лицо его раздирал на части мимический тик, конвульсии сотрясали тело.

– «А теперь пой, сука!» Он: «То березка, то рябина!» – чмошник этот! – «Забыл слова!» – говорит. Прямой ему в печень: хуяк! О-о-о, блядь – он скорчился! «Вспоминай, говно!» Хуяк! «Не помнишь?! Не помнишь, блядь?! А если так?!» Хуяк! «Не помнишь! Не закрываться, блядь! Хуже будет! Салабон ебаный! Вспомнил?!» Не помнит, мать его еб! «Будешь слушаться?!» «Да-а-а!» – ноет, сука душарская! «Будешь слушаться?!» – «Да-а-а! Не бей, „де-е-душка“!»

– И добрая такая, – завывал плачущим шепотом Кобылин, – и ласковая. Если бы ей лет двадцать пять было, я б женился, а ей тридцать шесть, и она с личика не так чтобы очень, но пизда горячая…

– «Становись раком! Раком, блядь, сказал!» Хуяк по почкам, хуяк! «Еще надо?! Нет?!» Визжит, блядь, дергается! Хуяк, еще по почкам! «Не мешай!» И давай пялить его в жопу! На, на, на! Он как баба: «А-а-а-а!» Скулит, блядь! На, на! Все! Фу, блядь, у него из жопы кровища! «Подмойся, душара, раз не пидарас!»

Конец ознакомительного фрагмента