Отважный муж в минуты страха - Святослав Тараховский Страница 11

«За пятьдесят сребреников продаешься, внучок?» — услышал Сташевский голос в себе и отпрянул от ведомости.

— Не буду я нигде расписываться. Не нужны мне деньги, — быстро сказал он.

— Александр Григорьевич, поверьте, это простая формальность, не подставляйте меня — я обязан отчитаться перед начальством. Ну, хорошо, будем считать, это ваш гонорар за написанную для Комитета статью — мы ведь могли вам статью заказать по проблемам советско-иранских отношений, разве не так?

— Так, — сказал Саша. Он вдруг обессилел и увял, ему хотелось только одного: поскорее вырваться из объятий этого липучего, словно клей, человека на волю и свет. Он подписал ведомость, и в его руки перешли комитетские деньги. «На них кровь!» — вскричал в нем голос деда.

— Абсолютно чистые деньги, — заверил Альберт. — Только вчера из банка.

Сташевский поднялся; он жал упругую, теплую руку, смотрел Альберту в светло-голубые глаза и очень быстро соображал. «Все ложь. Не нужен им никакой Макки, с ним и так все ясно. Им нужен я, раз и навсегда, с потрохами, мозгами, руками и ногами, которые, по их желанию, могут быть пущены в ход». Он ступил в коридор, крашеная белая боковая дверь туалета оказалась у него по левую руку, и вдруг шалая мысль влетела ему в голову.

— Я зайду, на дорожку? — обернувшись к Альберту, спросил он, уверенный в том, что ему не разрешат, заведомо ликующий от того, что тем самым выдадут себя, потому что в ванной комнате второй час потеет тот самый упырь с наушниками.

— Пожалуйста, конечно, — ответил Альберт. Саша толкнул белую дверь, узрел умывальник, душ, унитаз и более, к своему изумлению, никого и ничего. Быстро закрылся изнутри, пустил для проформы воду и попытался осмыслить момент. «Значит, не все ложь? — подумал он. — Может, ему можно верить? Может — и правда, все ограничится разовым заданием, и отлипнут? И никакой не будет серной кислоты?»

Вывалился из гостиницы, хватил полной грудью воздуха и удивился счастью обычного свободного вдоха.

Погода разгулялась, сделалась превосходной. Не жаркой, не холодной, но с приятным шевелящим ветерком, тем самым, что лишает человека телесной тяжести и способствует размышлению.

Не шел, летел в обратный свободный путь по Горького, снизу вверх, от Охотного к Пушкинской и Маяковке; задевал прохожих, извинялся, но видел перед собой недалеко и плохо. Поток летних нарядных людей накатывался на него сверху; они казались ему чистыми и светлыми, на него же, казалось ему, все, как один, смотрят с осуждением и презрением как на последнего подлеца. «Зачем я дал согласие? Зачем расписался и принял деньги — от кого?! Могу их выбросить, но что это изменит? Меня заставили? Никто меня не заставлял. Тогда почему я не встал и резко не отказался? Не понимаю, сам себя не понимаю. Перестройка, демократия, свобода вокруг. Ну что гэбисты могли мне сделать? — спросил он себя и вдруг, вспомнив Костюкевича, сам же себе ответил: — Все… Все, что захотят… Я говно. Слабое, беспомощное и беззащитное. Я понял, в ГБ ломается только говно. Прости меня, дед, я тебя предал».

Но в самой его глубине уже заваривались и просились быть услышанными другие мысли. «Ты понадобился — гордись, — пищали они. — Ты жаждал новизны и интересного дела — вот оно! Ты, мелкий писака, херов теннисист и пошлый любитель пива, понадобился стране и серьезным людям могучей системы. Тебя заметили, среди десятков безликих тысяч в толпе заметили именно тебя. Эти люди не шутят, задание, которое тебе поручили, ответственное, выполнишь его, оправдаешь доверие — тебя серьезно продвинут по жизни. В конце концов, ты не предатель, не стукач, ты выполняешь важное разведывательное задание, к тому же единичное». Когда он думал так, то на мгновения чувствовал себя не маломощным журналистом-одиночкой, но частью многосильного мотора. Саша гнал от себя эти мысли, идеалы деда, его ненавистное отношение к ГБ были в нем все-таки сильнее, но справедливости ради следует признать, что моментами мысли его менялись, словно подключались к разным полюсам. Взрослая, разумная его половина боялась и не хотела ГБ, половина, оставшаяся от детства, жаждала романтики и приключений.

На ходу он извлек на свет полученные деньги: две новенькие сиреневые двадцатипятирублевки с милым Ильичом в овале. Пятьдесят — ровно треть его месячной зарплаты, сто двадцать оклад плюс двадцать процентов за знание восточного языка. Любопытное, а может, не случайное совпадение. Сиреневые бумажки похрустывали в пальцах, жаждали применения и подтверждали реальность случившегося. «Как все просто, — удивился Саша. — Утром я ничтожный редактор. Теперь Шестернев, сотрудник разведки, платный агент КГБ. Пусть на время, пусть на единственный раз, но все-таки. Офигеть. Дед прав: в нашей солнечной стране нет ничего невозможного». Двадцатипятирублевки он запрятал в далекий отдельный карман, приказав себе пустить их в ход только на порученное дело.

Купив два блока «Явы», влетел в АПН, скачками одолел лестницу и, сдерживая дыхание, неслышно вдвинулся в свою редакционную комнату — никто из литсотрудников не обратил на него внимания, за исключением фотоподборщицы Наташки Кучиной, чей стол стоял рядом с его столом. «О, — сказала она с хищной улыбкой, — теперь покурим». Кивнув в знак согласия, он юркнул за свой стул и заправил в «Эрику» чистый лист бумаги — понятия не имел, что будет писать, но на автомате обозначил продолжение работы. Шеф Волков обернулся в его сторону. «Все в порядке?», — значительно спросил он, и Саша снова кивнул, интуитивно не прибегнув к голосу, ему казалось, что голос может выдать то, что с ним произошло. Ему казалось, он чувствовал, уверен был, что, узнай об этом сослуживцы, застыдили бы и отвернулись от него; разведчиком наши люди считают только того, кто работает за рубежом на нелегалке и долгом залегании, им восхищаются, его славят как героя. Сашу же, пусть никого он не предал, ни на кого не настучал, сочтут не разведчиком, а сукой, вертухаем, шестеркой и гэбэшной крысой. «Хотя, попади они в его положение, — подумал Саша, — большинство повело бы себя так же, как он. Не большинство, — поправил он себя, все». Так ему было легче.

Вечером того же дня оказался за семейным столом.

Не хотел, отнекивался, что, мол, сильно занят, а все же пришлось усесться в опасной близости от родителей, по правую отцовскую руку.

Впрочем, родителей он не боялся. Многие лета, как и прочие сограждане, просуществовав в страхе, они выстрадали благополучную негромкую жизнь и, достигнув ее, окончательно утратили пыл любого возмущения — их устраивало всё и всегда, лишь бы их не трогали. Дух неприятия, протеста и священной ненависти остался лишь в деде; когда дед, как о самом большом своем желании, говорил о желании задушить хотя бы одного лагерного мента, Саша им восхищался. Не мент создавал систему, понимал Саша, но каждый мент был символом насилия, и в этом смысле деда можно было оправдать.

Состоялся обычный чай перед телевизором, в который, если не было футбола и новостей с любимым мамой Игорем Кирилловым, смотрели вполглаза и обсуждали домашнее, свое. Что сломался замок на почтовом ящике в подъезде, что в понедельник снова на месяц отключат горячую воду и хорошо бы всем успеть помыться, что отцу скоро предстоит киноэкспедиция на Памир — очень интересная, но черт знает какая трудная, потому что там снега, холод, голодные барсы, дикие люди в халатах и совершенно непонятно, чем кормить съемочную группу Беседа текла мягко, мирно, шутливо, родственно, с одним малозаметным нюансом: говорили все больше отец и мама. Саша потягивал чай молча. «Сказать или не сказать?» — мучил его главный вопрос. Он посматривал то на обаятельного отца, то на любимую маму и думал о том, что отцу бы он, пожалуй, доверился и рассказал, а маме бы не стал — зачем ее напрягать, у нее и так нервы. «Что у тебя, сын? — спросил его отец. — Какие новости?» «Никаких», — мгновенно среагировал Саша и понял, что, соврав, навсегда отодвинул себя от родителей. Подумал, что врать своим глупо, даже гнусно, но сделать с собою ничего не смог. «Не смог, и все тут, — сказал он себе, — и нечего тут обсуждать. Есть тайны, которые не доверяют даже самым любимым и близким. Есть тайны, справляться с которыми мужчина обязан в одиночку. Живи с тайной, и твоя жизнь, твой внутренний мир сделаются много богаче».