Фамильные ценности, или Возврату не подлежит - Олег Рой Страница 11

– Ну… Жека… – «Финская шапка» пренебрежительно махнула сине-белой, с таким же, как на шапке, орнаментом, перчаткой.

– Думаешь, она одна такая? – пожала плечами ее спутница. – Народ, может, и не верит, но мыслишка какая-то бродит – а вдруг все-таки чего-нибудь? Вот и не лезут в крупные покупки. Не боись, пройдет эта фигня, и двинутся твои недвижимые цены, – завершила свои утешения женщина в серебристом пуховике, влезая за подругой в подошедшую маршрутку.

Какие милые, улыбнулась Аркадия Васильевна. Нет, господа журналисты, охотники за сенсациями, балаболы вы все и ничего не понимаете в жизни. А потому страстно, до сладкой дрожи и восторженно-пьяного сверкания глаз обожаете всех пугать. Последнюю крупную волну всеобщей паники вы, делатели новостей, пытались поднять, кажется, на стыке веков: мол, две тысячи лет – предсказанный срок, грядет Страшный суд, так в Библии написано. Потом передрались из-за того, откуда считать эти самые «две тысячи лет» – от Рождества или от Вознесения. Громче всех, ясное дело, вопили сторонники первой версии – она сулила Страшный суд вот прямо чуть не завтра. Потом передрались и эти: летоисчисление, оказывается, неправильное, и Христос родился не то на пять лет раньше, не то на шесть лет позже точки, обозначенной как «от Рождества Христова». Изрядно растерянные «провозвестники» расползлись по углам, прочей публике оставалось только посмеяться. Самым смешным, впрочем, тогда были не споры о том, когда родился Иисус, а яростная полемика вокруг «когда заканчивается двадцатый век и начинается двадцать первый». Причем большинство крикунов защищали в качестве начала нового века двухтысячный год: дескать, последний год двадцатого века – девяносто девятый, хоть лопните.

Аркадия Васильевна вспомнила, как готовились к встрече этого самого двухтысячного в ее салоне. Спор – вешать ли плакат «Здравствуй, XXI век!» – вспыхнул точно сам собой. Чуть до драки не дошло, фигурально выражаясь, конечно. Спорили до тех пор, пока один из охранников, угрюмый, никогда не улыбавшийся Руслан, похожий одновременно и на Сильвестра Сталлоне, и на Клода Ван Дамма, и даже на Арнольда Шварценеггера, не вытащил на середину два ящика привезенного для новогодней вечеринки вина.

– Считай! – буркнул он самому рьяному спорщику.

Вино было какое-то привозное, ящики странные, в России таких вроде и не делают – узкие, длинненькие, два ряда по пять бутылок в каждом.

– Раз, два… десять. – Спорщик в растерянности взглянул на Руслана.

– Дальше считай, – скомандовал тот, подвигая второй ящик.

– Одиннадцать…

– Достаточно. С какой бутылки начинается второй ящик?

– С… с одиннадцатой.

– А если бы в ящик помещалось не десять бутылок, а сто – с какой бутылки начинался бы второй ящик? Можешь на пальцах посчитать: первая бутылка, вторая… ну?

– С… со сто первой…

– Всем понятно? – Руслан утащил ящики назад в служебную столовую – обеденную зону Аркадия Васильевна устроила сразу, с момента открытия салона – нельзя же, чтоб люди давились бутербродами по углам, а бегать обедать по окрестным кафе не каждого устроит.

Спор завял на корню. Она тогда так восхитилась этой эффектной демонстрацией, что потихоньку удвоила Руслану полагавшуюся к Новому году премию.

Руслан не работал в салоне уже лет шесть, с того Нового года прошло и вовсе вдвое больше, но Аркадия Васильевна все еще помнила эту смешную и очень показательную историю. Сколько ни запутывай людей, сколько ни пугай их, а простой житейский здравый смысл – вот как у Руслана или у тех милых женщин на остановке – пробьется сквозь любой туман. Ну а пока в людях жив здравый смысл – а он, судя по всему, все еще вполне здрав – все у нас будет в порядке. Какие бы страшилки ни валили на нас господа борзописцы. И если даже что-то сломается – починим. И будем жить дальше. Невзирая ни на какие катаклизмы. И нечего нас пугать.

Она купила свежую газету и поморщилась: как же, не пугайте – и тут грядущий конец света на первой полосе, что за наказанье! Впрочем, газеты – ну то есть бумажные газеты – ей вообще не нравились, все-то казалось, что они мятые, как будто их уже сто человек лапали. И пахнут – фу. Вот книги почему-то пахнут вкусно, может, их как-то по-другому печатают?

Боже-боже, о чем я думаю, хмыкнула она, закинула за плечо своевольный шарф и решительно свернула в переулок: еще один поворот – и она дома.

Свой дом – это очень, очень важно. Быть может, это вообще самое важное.

Дом. Обновленный, но по-прежнему вздыхающий – от воспоминаний. Ему есть что вспомнить. Когда-то в его стенах бурлила жизнь, игрались свадьбы, смеялись дети. А сейчас на весь дом остались две старухи – она да Татьяна. Ну вот Михаил еще заезжает, но заезжать – это же совсем не то.

Аркадия Васильевна усмехнулась: экое кокетство – называть себя старухой, да про нее такого даже самые пристрастные завистницы сказать не могут. Бодра, весела и подвижна. Не то что Татьяна. Вроде и практически ровесницы, а у той и ноги отекают, и одышка, и радикулит регулярно прихватывает. Ладно, хоть Михаил навещает мать достаточно часто. Может, еще и потому, что вырос здесь, сжился с этим домом, сроднился. Когда он приезжает, Аркадии кажется, что дом как будто улыбается, как будто дышать в нем легче становится, теплее как будто. Теплее – это, конечно, не про отопление. Просто очень приятно, когда чувствуешь неподалеку человека, который любит то же, что и ты. Этот дом, к примеру.

Вот жена Мишина, Светочка, так тут и не прижилась, настояла на покупке собственных апартаментов в огромном многоквартирном «муравейнике». Аркадия не спорила, холодно пожав плечами: отдельно так отдельно. Может, оно и к лучшему: вторая жена Михаила была ей не слишком симпатична.

Впрочем, первый его брак тоже не вызывал у нее восторга. Ну, в самом-то деле, что за капризы – жениться в восемнадцать лет? И ладно бы избранница была сногсшибательной красоткой, вокруг которой штабеля отвергнутых поклонников валяются – хватай, пока другие не опередили. Или оказалась бы какой-нибудь умницей запредельной, юной обладательницей «Оскара» или победительницей «Евровидения». Или уж, на худой конец, внучкой президента. Лучше французского. Впрочем, про внучку президента – это, конечно, смешно. Как и все остальное. Почти все. Ведь действительно: если уж кидаешься жениться, едва вскочив со школьной скамьи – должны же у невесты быть какие-то невероятные достоинства? Иначе ради чего, плюнув на все соблазны, которые щедрой рукой рассыпает молодость, лезть вместо этого в семейное ярмо? Которое, при всех прелестях и приятностях жизни вдвоем, все-таки ярмо. Так ради чего?

Наташа не была ни Мисс Вселенной, ни даже первой красавицей класса: ну симпатичная, ну волосы роскошной русой волной, ну фигурка тоненькая. Но, в общем, ничего особенного. Не была она и внучкой президента, хоть какого-нибудь, хоть самого завалящего. Она даже не была умницей: аттестат средненький, ни в олимпиадах, ни в поэтических или, к примеру, спортивных турнирах не светилась. Собственно, у нее вообще не имелось никаких особенных талантов. Кажется, единственное, что эта девочка умела – это любить.