Пуговицы - Ирэн Роздобудько Страница 114

И он будет победным.

По крайней мере мне казалось, что стоит в это верить, когда в тебя с позиции «лежа» целит черный человек с очень удобного места дислокации: сверху вниз. Не имея такой уверенности, черт побери, умирать обидно!

Несмотря на то что рассуждать, а тем более наблюдать за тем, что происходит, не было абсолютно никакой возможности, я поймал себя на том, что зрение заработало, как у стрекозы.

Когда- то я вычитал, что глазастая стрекоза для того и глазастая, чтобы замечать вокруг себя множество мелких деталей одновременно.

Рядом со мной наверх к Октябрьскому дворцу бежали несколько парней. Один был в очках, лет восемнадцати, — из тех, кто первым скачивает в Интернете фильмы о приключениях хоббитов.

Я скрипнул зубами.

Захотелось оттолкнуть его, погнать назад и дать хороший подсрачник, спросив, знают ли родители, на каком сеансе находится их длинноногий отпрыск.

Он не должен умирать здесь и сейчас! Этот малыш, это дитя компьютерной эры…

Я нахлобучил на него свой американский броник — и он утонул в нем худым телом…

Жажда быстрее покончить со всем этим черным войском охватила меня настолько, что я полз, как танк, подталкивая тех, кто так же карабкался вместе со мной вверх по влажной земле бывшей мирной клумбы, разбитой на склонах перед Октябрьским дворцом.

Затем, когда я видел эти кадры по телевизору, меня охватывало недоумение: нас было мало!

Нас будто заманивали выстрелами все выше и выше. Заманивали и отстреливали, как в тире. Но, несмотря на это, на месте погибшего сразу появлялись другие!

Небольшими группками, прикрываясь самодельными щитами, они скрывались за деревьями — и… продолжали бежать вперед.

Мной двигала ярость, которая возникла при взгляде на мелкого очкарика: он должен жить! Но тем же «зрением стрекозы» я увидел, что его уже оттаскивают несколько задымленных мужчин, передают женщинам в белых накидках…

…Точно помню момент, когда внезапно… наступила тишина.

И улица опустела. Как будто из нее испарилась облако.

Они исчезли неожиданно и быстро, словно Крысолов сыграл им на своей волшебной дудочке.

Впоследствии это «чудо» объясняли тем, что их командиры не захотели взять на себя ответственность за столько смертей. Так это или не так, но в тот момент, когда тишина охватила окровавленную улицу, нам показалось, что в дело вмешался Бог. Несмотря на весь здравый смысл, я думал так же…

Три дня он наблюдал сверху — выстоим ли.

Возможно, задавался вопросом: стоит ли вмешаться.

Что побудило ЕГО решить: стоит ли?

Вероятно, думать об этом до конца дней…

…Оставив Дезмонда в номере, я спустился на площадь.

Шел, проталкиваясь через толпы людей, направлявшихся вверх — подбирать убитых и раненых, искать своих родных среди живых и мертвых.

Какая- то женщина обняла меня. Погладила по щеке. На ее ладони осталась кровь…

Теперь, после такого желаемого финала, я не знал, что делать. Ноги подгибались.

Люди прибывали. Стояли на коленях над мертвыми. Помогали живым.

Обыденность их подвига снова поразила меня.

Все звуки воспринимал, как через ватную повязку, которую мне надевали в детстве, когда у меня было воспаление уха.

Хотелось лечь — где угодно, лишь бы лечь…

Ободранная земля площади притягивала меня.

Я присел у подножия святого Михаила и… увидел Лику.

Пуговица

…как странно…

Он приехал из чужой страны — охладелый, в зените мифической славы и немифического одиночества, в неопределенном, но уже очерченном чувстве к другой, с неприятным и, возможно, давно уже не нужным бременем давней и несуществующей вины, со жгучим вопросом — что должен сказать в первый момент встречи, на которую надеялся и которой подсознательно не хотел, с осознанием того, что эта встреча невозможна, а поиски — напрасны.

Бесполезны, как попытки вернуться в юность.

И тех слов, которые должен был произнести в первый момент, — тоже нет. Они испарились из него много лет назад, когда еще была надежда что-то объяснить, доказать, выкричать на одном дыхании — и получить в ответ нужный результат.

События, развернувшиеся сейчас, достаточно четко дали понять: хватит. И поисков, и… скрученной шеи, которая поворачивает голову в прошлое. Оторванная пуговица с выцветшим изображением ангела, «который обожает», никогда не будет пришита на место! Ведь того места не существует. Давно не существует.

И, собственно, что он должен был сказать той новой женщине, «американке», которая, вероятно, говорила бы с уже наработанным акцентом? Что?

И вот: как странно!

Он брел по растерзанной площади, увязая ватными ногами в землю, в полном отупении от бессонных ночей, с дрожью в каждой клетке тела и непреодолимым желанием — прилечь прямо здесь, на голую землю, рядом с теми, чьи тела лежали, накрытые одеялами и флагами.

И когда это желание стало невыносимым, действительно опустился на кучу битого кирпича. Закоченевшими пальцами выбил из пачки последнюю влажную сигарету и…

Прямо напротив себя увидел ее, Лику.

Криво улыбнулся и подумал, что умирает.

Маленькая женщина-смерть сидела напротив — в шерстяной шапке, из-под которой выбивались спутанные грязные пряди рыжеватых волос, с лицом, серым от копоти, в куртке, которая давно потеряла цвет, в джинсах с черными пятнами сажи, в рваных сапогах, в перчатках с «обрезанными пальцами».

Люди сновали между ними.

И каждый раз, разминая в пальцах сигарету, он думал, что видение исчезнет.

Но оно не исчезало.

Женщина сидела и смотрела на него, или — сквозь него — тем же взглядом, который был в то время на лицах многих.

Он отбросил сигарету, которую за эти минуты выпотрошил до конца, и понял, что это действительно она — «Царевна-лягушка»…

Но теперь она напоминала общипанного котенка, уцелевшего на пепелище.

Он не удивился.

Не вздрогнул.

Не изменил выражения лица.

Лишь констатировал: это не смерть, и не призрак, и не последствие контузии.

Это была она, Лика.

И она смотрела на него так же — спокойно и прямо.

Ведь все пережитое здесь делало невозможное возможным на много лет вперед.

Он встал, обошел толпу и сел рядом с ней.

Обхватил за плечи — так, как обнял бы любого из собратьев.

Почувствовал запах гари от ее одежды.

— Пошли… — сказал он. — Все кончилось…