Другая, следующая жизнь - Светлана Федотова-Ивашкевич Страница 12

Хорошо бы, там оказались деньги или хотя бы облигации. Мне нужно укромное место, чтобы посмотреть, что там. Я вспомнила, что недалеко отсюда тот угор, где мы обнимались с Георгием в нашу первую встречу в Перми. Это место должно принести мне счастье.

До Камы осталась пара кварталов, когда увидела городового – он шел прямо на меня: на углу Торговой и Кунгурской мы должны были столкнуться. Мне вновь стало страшно – вдруг по просьбе мадам Хасаншиной меня уже ищут. Чем ближе приближался мужчина, тем сильнее я сжимала сверток. Когда мы поровнялись, я так вцепилась в бумагу, что она не выдержала и порвалась: с легким шелестом из-под моей белой шали выпорхнули листы и разлетелись, плавно оседая на деревянные мостки. Я бросилась поднимать их. Городовой тоже наклонился и стал мне помогать. Я не смотрела на него – главным было быстрее собрать с земли эти листки, поэтому и не обратила внимания на его тон. Он спросил:

– Это ваше, мадмуазель? – тон у него явно был странным.

– Мое, – и подумала про себя: «Господи, ну, чье ж еще, если это из меня выпало, неужели непонятно».

– Точно ваше? – зачем-то настаивал он.

– Абсолютно точно мое, – сказала я и застыла. На всех листках крупным шрифтом был выведен заголовок: «Пермь! Поднимайся с колен!»

Он крепко взял меня за локоть и в таком положении стал подбирать листовки. Потом повел по Торговой, крепко ухватив своими клешнями. Из этого я поняла, что дело опять плохо.

Туда, куда он меня привез, хорошим было только одно: жарко натопленная печь. Меня посадили на стул в центре большой комнаты. В комнату то и дело входили и выходили люди. Я поняла, что они заходили посмотреть на меня. Вошел фотограф и стал устанавливать аппаратуру. Затем бесцеремонно поправил мне прядку волос за ухо. Отошел, полюбовался, как художник своей картиной и что-то поправил у меня на голове еще. «Внимание!» – говорит. Я посмотрела на него и улыбнулась. Не до ушей, конечно, а как Мона Лиза, загадочно и слегка устало. «На фотографиях всегда нужно выглядеть хорошо», – говорила тетенька Турова. «В любой, абсолютно любой ситуации», – добавила я в этот закон свое дополнение.

Страж порядка, схвативший меня, откровенно светился. Эти люди поздравляли его, они тоже были радостны и возбуждены. «Готовь дырку на мундире, – говорили они ему, – с поличным шельму взял».

Зашел сияющий лысый человек и сел напротив меня:

– Попалась, голубушка!

Я угрюмо молчала. Только машинально стянула с плеч шаль – стало жарко.

– Ого, – он присвистнул. – Так вот почему мы так долго не могли тебя поймать. Мало того, что знаменитый Эс Эр, о котором мы столько слышали и столько лет ловим, оказался женщиной, так еще и какое прикрытие! Революционерка в костюме проститутки! Удивили. Ей богу, удивили. Такого мы от вас точно не ожидали. Ну что ж, тем приятнее видеть вас в наших апартаментах.

И вдруг он совершенно преобразился, лицо его исказилось, и он закричал:

– Ты все нам расскажешь! Все! Все явки, пароли и конспиративные квартиры! Мы сломаем тебя! Даже если ты сейчас, как и твои товарищи, объявишь бойкот и будешь молчать, через неделю, через месяц ты все равно заговоришь! У тебя нет ни единого выхода!

Ну, что мне было делать?

– Объявляю бойкот, – сказала я.

Он долго еще говорил, меняя регистры с доброго на злой и обратно, однажды даже затопал ногами. Я молчала. Что я могла ему сказать? Выдать главную проституточную тайну? Пригрозить, что пожалуюсь своему папе – генералу Кутузову? Или же сообщить, что сверток – краденый?

Наконец меня вывели на улицу и куда-то повезли. Оказалось, в тюрьму. Камера производила впечатление женского отделения бани, только шаек не хватало. На нарах сидело множество женщин в разной степени одетости. Я села на солому рядом с пожилой толстой цыганкой. Она меланхолично раскачивалась из стороны в сторону.

Все мои три шали очень пригодились: одну я постелила как покрывало, другую положила под голову, третьей укрылась. И стала думать свои горькие думы.

Где-то я совершила серьезную ошибку, иначе была бы сейчас не здесь, а спала бы в своей девической кроватке с серебряными шишечками и кружевным подзором. Утром бы меня ждал чай со смородиновым вареньем и свежий хлеб. В обед – щи и каша гречневая, вечером – кисель. А какие по праздникам у нас расстегаи делают! Корочка поджаристая и теста совсем чуть-чуть, и рыбы в них трех сортов. А манная каша с вареньем! А рыжики соленые! А картошечка с укропом, шаньги с творогом! Мне хотелось заплакать, но что-то не получалось: наверное, есть какой-то внутри нас запас слез, он мною уже израсходован, а новые еще не народились.

Немножко поразмышляла о том, почему мои мысли в основном гастрономического толка и быстро нашла отгадку: я же, оказывается, сегодня весь день не ела.

И стала думать о Георгии. В водовороте событий, которые вырвали меня из привычного уклада жизни, думать о нем было некогда. Вернее так, я запрещала себе мысли о нем.

Где он сейчас и что делает? Пьет, наверное, чай с ситным хлебом… Тьфу! Да что же это такое! Я нахмурилась и стала думать о нем сердито, чего раньше себе никогда не позволяла. Ведь он же обманул меня. В Ялте я не знала, что он женат и у него двое детей, но он-то ведь знал! Это раз. Мы с ним переписывались почти год, а ребенок родится к Рождеству, это значит… Предатель, предатель! Я опять хотела заплакать и опять не смогла. И третье: мог бы сразу мне сказать все и отправить в тот же день обратно, в Рыбинск. Он обнадежил меня. «Сорвал цветок и бросил», – прозвучали во мне чьи-то чужие слова.

– Женатые мужики – настоящее зло, – вдруг произнесла цыганка, продолжая раскачиваться. – Сколько они девиц погубили, так никакая скарлатина за ними не угонится.

«С кем она разговаривает?» – подумала я.

– Я с тобой разговариваю, – и она уставилась на меня своими мефистофельскими глазами.

Кажется, я пискнула, как мышка, которую поймала кошка, а может, это нары подо мной скрипнули.

– Радуйся еще, что с ребеночком тебя не оставил, – сказала цыганка.

Радоваться было нечего: мне страшно хотелось есть, а по словам тетеньки Туровой, это – один из признаков беременности.

– Ишь, побелела, как покойница! – продолжила цыганка, – ко мне таких, как ты, знаешь, сколько переходило? Немеряно: кто проклясть, а кто и приворожить, чтоб от жены ушел. А ты что выберешь: проклясть или приворожить? Шали-то уж больно у тебя хороши.

– Я – политическая, – невежливо сказала я и закрыла глаза, будто сплю.

Сама же вспоминала рассказ тетеньки Туровой, слышанный ею тоже от какой-то странницы: «Пришла к волшебке девушка и просит: «Помоги мне, волшебка. Любила я парня, и он меня, да прошло время, и охладел он ко мне. Да и ладно бы разлюбил, так ведь с ребеночком меня бросил. Накажи его. Погубить я его хочу». «Отчего ж не помочь, – говорит волшебка, – помогу. Приходи ровно в полночь к озеру лесному. Я там тоже буду и скажу, что дальше делать. Да только точно ли ты погубить его хочешь?» «Доподлинно так. Ночами не сплю, все думы черные думаю, как бы ему посильнее отомстить». Настала ночь. Повстречались волшебка с девушкой у озера. «Не передумала?» – спрашивает волшебка. «Нет, верно мое слово, пуще прежнего хочу ему горя-злосчастья, беды неминучей». «Ну, так входи в воду». Зашла девушка в воду по колено. «Дальше иди», – командует волшебка. Она по пояс зашла. «Еще дальше». По грудь уже вода, страшно стало девушке. «Дальше, дальше заходи, не бойся», – кричит волшебка. Вода уже по горло. Не выдержала девушка, кричит: «Может, хватит?» «Коли крепко твое желание, так ты дальше пойдешь», – отвечает ей волшебка. Девушка шагнула еще шаг и скрылась под водой. Утонула».