Дьявольский рай. Почти невинна - Ада Самарка Страница 14

Когда какой-либо интерес к еде был окончательно смыт болезненным нетерпением, я, наконец, разрешила себе встать и была тут же увлечена Зинкиной рукой в хозяйскую комнату с видиком и балконом.

– Ну? – я прикрыла за собой дверь.

Девчонка молчала, выдерживая необходимую, по ее мнению, паузу (ребенок, ты же ничего не знаешь, зачем тебе этот спектакль?).

– Альхен тут?

– Кто?

– Йог, этот самый йог, он тут?!

Она одарила меня одной из своих гнуснейших полуухмылочек, с прищуриванием глаз и укладыванием головы на приподнятое плечо.

– Ту-у-ут, – протянула одиннадцатилетняя мерзавка, наверняка замечая увиденное на днях лицо в моих светящихся глазах.

– А Вера с Танюшкой?

– Нет.

– Орыська?

– Нет.

– Другие бабы?

– Нет. Он один, подружка. Тебя дожидается, небось. Я ему, правда, в прошлом году сказала, что ты в Америку уехала. С концами. А он это…

– Ну? Зин, что он сказал?

– Что, может, тебе письмецо надо написать. И что ты там себе жениха найдешь.

– Серьезно?

– Ага.

– А на голове стоит?

– Ага. Гы-ы-ы-ы… все время. Ну, как обычно.

– А на пляже когда последний раз была?

– Три дня назад.

– А на тебя смотрел?

– Еще бы! Вот так! – И она, маленькая артисточка, сделала, попытайтесь вообразить, лицо, настолько похожее на альхенское, что я содрогнулась. Согнав муть прошедших сновидений, трезвым веселым голосом я сообщила, что пойду на кухню.

О… я горела надеждой! «Он один, подружка, тебя дожидается, небось». Это была глупая, в стиле мартовской первой любви, рахитичная надежда. Но с отражением пузырьков мускатного шампанского, с запахом хвои и травы, с воплями чаек и гепардов со львятами, с серебряной луной и фаллическим отражением в мерцающей воде, с южной ночью и ее страстями… о… я могу продолжать и продолжать.

А Цехоцкий все травил политические анекдоты. За кухонным окном мерцала огнями далекая Ялта, и тихо шепталась листва с зеленым лучом, быстро скользящим по спутанным веткам.

Мое ликующее сознание вцепилось в реальность около шести утра. Я смотрю на грядущий день с подслеповатой радостью и безумным рвением. И делаю первый шаг к двери. Ну что ж, я, кажется, проснулась. А папаша, что очень странно для его жавороночьей натуры, спал как убитый, драматически вытянув руки вдоль тела и повернув свой ассирийской профиль к залитой солнцем стене.

Мягкие ото сна руки лезут под холодную воду. Это было так давно, когда на Маяке летом была горячая вода! На полу возле ванны стоит огромный металлический бидон, а из него торчит кипятильник. Требуется примерно день, чтоб он нагрелся до нормальной температуры.

На кухне меня уже встречает мрачный отец сообщением, что его вчера здорово продуло и ему нездоровится.

Все утро мы сидели дома, собирая по углам лекарства и медленно распаковывая сумки, то и дело отлучаясь на кухню, чтоб полакомиться хозяйкиным компотом. Все как обычно, короче говоря.

После непродолжительного отдыха мы все-таки спустились на пляж, увидели, кого нужно было мне увидеть, и я с вырубленным сознанием, на автопилоте, сама не своя, полезла в воду. Это все произошло так стремительно, что не смогло как следует отпечататься в моей памяти, и вообще – все, что я тут написала – выдумка, потому что именно эту часть моего тагцвая я помню хуже всего, точнее вообще не помню. Дневник молчит, а мои ощущения, мое море и мои пирсы – все было засвечено сиянием сбывшейся мечты. Он, Вера и Таня сидели в вечном умиротворении, окруженные аурой спокойствия и невероятной силы. Боже! Как же я любила его тогда! Этот смуглый затылок с миллиметровыми волосами, черная майка, крепкая спина, расслабленная, но полная скрытой силы поза, когда он сидит, подавшись вперед, опираясь локтями о колени. И зеленый рюкзак рядышком. И Верино светлое «каре», и глубокий овальный вырез на спине ее черного купальника.

– Привет, народ, – сказала я, приземляясь на запрещенный лежак. Каким-то немыслимым образом папаша дал мне свое святое разрешение подойти к Вере с Таней и в целомудренное отсутствие лысого развратника сказать им свое короткое «привет», что я и сделала.

Обе они до сих пор не знали, какие гости пожаловали под имрайское солнце.

– Что, не ждали?

А папаша сидел в десяти метрах от нас, успев за короткие сорок секунд проделать в моей спине небольшую дырочку.

– О! – Вера скромно улыбнулась и убрала с лица золотистый локон.

– Адка приехала! – Танька весело ерзнула.

– Так ты ж вроде в Канаду собиралась ехать? – Задевающая ирония.

Бог ты мой, что ж это я успела им наплести в прошлом году? Она поставила передо мной пластмассовую чашку горячего кофе с каплей «Амаретто».

«Жизнь – это игра, – напомнили мне помятые страницы моего дневника за 1994 год, – и твоя задача в ней если не выиграть, то, во всяком случае, показать, что ты не проиграла. В театре тоже играют, не для себя, разумеется, а для зрителя. А мир, это и есть один бесконечный зритель. Зритель любит, когда его обманывают, это упрощает жизнь. Человек только думает, что живет для себя, а на самом деле он стремится только к тому, чтоб выглядеть достойно в глазах других. Так что для себя жить невозможно, это аксиома. Интересно, кто сможет опровергнуть меня? А моя задача – это показать методом избирательного обмана именно тот образ, который хотят видеть в каждом конкретном случае. Для каждого я другая. Я друг всем и никому».

А взгляд папаши резал и кромсал. Но ведь мерзавца нет – что еще ему от меня надо?

– Нет, не уехали, у нас все зимой сорвалось… там эти все иммиграционные службы, короче… – И я стала врать, подробно разнося проклятых бюрократов с их паршивыми визами. Подобные рассказы способны, быть может, увлечь пожилую учительницу, скучающую в моей школе, но Вера…. ах, Вера, на меня она смотрела почти что с жалостью.

– Так вот что я могу сказать… ужасно, да. Вера, это было просто ужасно.

– А теперь вы как?

О Боже… Имрая… как больно вспоминать все это, когда пальмы и олеандры остались за лучиками железных дорог, под колесами давно отстучавшего двенадцатого поезда, когда агнец снова слюнявит меня в подмышку, а школьные будни не несут в себе ничего утешительного!

– А теперь мы вот тут…

– И сколько вы пробудете? Недельки две?

Я торжествующе улыбнулась:

– Какое там! Два месяца, как минимум.

– Ничего себе, чего это твой папенька так расщедрился? А как там насчет свободы? Все еще выпасает тебя на поводочке?