Голограмма для короля - Дейв Эггерс Страница 18

Вот от чего убегает Кит. От перегрузки. Мать облегчается на нее душой — постоянно и не фильтруя.

«Если да, то это она зря».

Когда позвонили, Алан спал. «Вы Алан Клей? Муж Руби?» Ее увезли в ньютонскую тюрьму. Что было делать? Посадил Кит в машину, поехал, забрал Руби, еще обдолбанную. Ну конечно, явился, сказала она ему. Будто упрекнуть хотела, унизить. «Привет, малышонок», — сказала она Кит и уснула по дороге домой.

«Милая Кит, разве плохо, что твоя мать — яркая женщина, а не предсказуемая…

Твоя мать — редкой породы. Яркая, стремительная…»

Можно подумать, спортивный автомобиль живописует. Хотят ли дети спортивный автомобиль вместо родителей? Нет. Дети хотят «хонду». Чтобы в любую погоду завелась.

«Кит, знаешь, в чем секрет отношений с родителями? Милосердие. Дети, становясь подростками, а потом взрослыми, разучиваются прощать. Недотягиваешь до идеала — значит, жалок. Дети — судьи ветхозаветного масштаба. Не прощают ошибок, словно каждая ошибка — нарушение договора о совершенстве. Но если дарить родителям такое же милосердие, такое же сочувствие, как прочим людям? Детям очень не хватает Иисуса».

Спина мокрая, на поясницу стекает ручеек. Глянул вверх, подумал о дожде. Потом сообразил. Кровь. Он забыл промыть и забинтовать разрез. Снова в номер, снял рубашку, покрутился перед зеркалом. Думал, будет хуже, однако всего-то три алые лозы проросли от загривка до поясницы. Вытер их другим полотенцем. Представил, как работники химчистки станут удалять пятна крови с белой рубашки. Не задавая вопросов.

У нас профсоюзов нету. У нас филиппинцы.

Пора освежить стакан. Никто Алана тут не увидит. Какое счастье, когда тебя не видят. Весь день среди молодежи, то и дело на виду, должен подавать пример — он же старше. Даже в ухе поковырять — задача, требующая немалой скорости и изящества. А сейчас он в номере. Никто не увидит, как он стирает кровь со спины. Никто не знает о его тайной хирургии, о многообразных его открытиях. Он обожает этот номер. Что, правда? Но ему и впрямь нравился номер — в доказательство он погладил стену.

Плеснул себе еще прозрачной жидкости в стакан. Не так уж много. Немного. Еще полбутылки осталось. Глотнул, решил, что это чудесно. Даже еще чудеснее. Какое блаженство — напиться. Ясно, в чем прелесть. Он подлил еще. Стекло суетливо тенькнуло по стеклу. Чашу оросила влага вседозволенности.

Встал. Номер зашатался. Тело онемело. Пол — как подвесной мост, изодранный и вертлявый. Сейчас стошнит? Нет-нет. Что саудовцы подумают, если сблевать в таком номере? Доковылял до постели, выпрямился, глянул в зеркало. Он улыбался. Чудесно. Как проснуться утром после ярких сновидений: весь день ощущение, будто совершил подвиг, весь день — заслуженный, необходимый отдых после приключения. Обогащение, удвоение жизни. Сейчас впечатление такое же. Словно он — уже не просто он. Словно он совершает подвиг. Чудесное продление дня, честное слово, улица пульсирует разноцветьем, пол качается в такт.

Стены — друзья. Что-то в этом есть — сидишь взаперти, пьешь в одиночестве. Что ж он раньше так не делал? А мог бы, никто бы и слова не сказал. Все это принадлежит ему. Эти кровати — его. И стол, и стены, и большая ванная с телефоном и биде. Он добрел до второй своей постели, оглядел пожитки: электробритва, путеводитель, скоросшиватели и папки, все разложено, все наготове.

Поглядел на подушки в изголовье. Вы, подумал, такие белые. Понравилось, захотелось, чтобы подушки тоже услышали.

— Вы такие белые, — сказал он. — И нечего на меня пялиться.

Осушил стакан, налил еще. Это приключение, подумал он. Самогон превратил меня в искателя приключений. Он наконец сообразил, отчего люди пьют в одиночестве, пьют больше, чем стоило бы в одиночестве пить. Еженощное приключение же! Вот теперь все понятно.

Надо позвонить Кит. Нет, не Кит. Но кому-нибудь надо. Взял телефон. Одно сообщение. Пришло за последний час. В Бостоне утро. Послушал голосовую почту. Сообщение от Эрика Ингвалла: «Привет, друг. На связь не выходишь — я так понимаю, все хорошо. Звякни завтра, если выпадет минутка. Отчитайся о прогрессе».

И от Кит: «Позвони мне. Ничего ужасного».

От этого еще острее захотелось ей позвонить, но, слушая ее голос, такой трезвый и тихий — она миниатюрная, а голос высокий, хотя всегда твердый, всегда ясный, — он сообразил, что хорошо поговорить не выйдет. Он устал, напился, он уже отчетливо понимал, что напился, нечего звонить дочери в таком состоянии, особенно если пытаешься ей внушить, что прекрасно способен ее обеспечить.

Он сел за стол и написал:

«Милая Кит, родительство — проверка на прочность. Нужна стойкость троеборца. Обычно говорят: время летит так быстро, они так быстро вырастают. Но я не помню, чтобы время летело быстро. Десять тысяч дней, Кит, и каждый день — казарменный порядок и артиллерийская точность. Ты никогда никуда не опаздывала — ни в школу, ни на занятия. Ты вдумайся! Изощреннейшая архитектура — каждый день завтраки-ужины, поездки, проверки, надуманные и навязанные правила, выпрошенное и дарованное сочувствие, накатившее и задавленное губительное раздражение. Я не говорю, что время шло медленно или затянулось. Я говорю, что оно не летело».

Придется, наверное, вычеркнуть. Как ни выражайся, складывается плохо. Но это правда. Воспитывать ребенка — как строить собор. Углов не срежешь.

«Я по-простому, ладно? Чтоб нам обоим было полегче. Я вот помню, как осознал, что мои родители — лицемеры, ничем не лучше прочих. Было мне восемнадцать. И потом меня от этой мысли перло. Но если вдуматься — что я узнал? Ну, понял, что иногда они врали. Что мама пила таблетки, а одно время, когда я был маленький, сидела на морфине. И я торжествовал. Думал, я — это они в идеале. Какой-то гитлерюгенд, да? Или красные кхмеры. Дети, гордясь собой и своей чистотой, расстреливают взрослых на рисовых полях».

Отложил ручку. Страницу толком не разглядеть.

Встал — и над головой закружился потолок. Упал на постель, посмотрел в стену. Недооценил самогон. Постиг его мощь — и все равно недооценил. Ханна, подумал, ах ты чертовка! Обожаю этот мир. И как сложили эту стену. Обожаю людей, которые ее сложили. Хорошие вещи они тут делают.

Алан открыл глаза. 10.08. Опять опоздал на автобус. Позвонит Юзефу.

Скинул ноги с постели, встал в темноте. За плотными шторами яркий день, это понятно, — слишком яркий, Алану там делать нечего. Ужасно болел загривок. Не забыть глянуть, когда пойдет в душ.

Постоял, отыскал зеркало над столом, посмотрел на себя. Не лицо, а катастрофа: щеки утопают в лишних подбородках, те не без шика утопают в рубашке.

Помыл голову, принял душ, размышляя: что это за человек, который пропускает автобус, и не единожды, а дважды за три дня? Что это за человек, который опять просыпается в десять, наверняка пропустив звонки на мобильный и стук в дверь.