Лишенная детства - Софи Анри Страница 18

И вдобавок ко всему этому — Мария.

Едва ее Мануэля забрали в тюрьму, как мадам Да Крус прибежала к нам, потрясенная свалившимся на ее голову кошмаром. И с тех пор она бесконечно рыдает на нашем пороге. Родители приглашают ее в дом, повторяя, что она тут вовсе ни при чем и нет ее вины в том, что ее муж — гнусный поганец. Ее, Марию, все очень любят. Она, как и мои родители, испытывает потребность излить кому-нибудь этот избыток несчастья; спаянные драмой, наши семьи теперь становятся одним целым. По крайней мере, на первых порах. Потому что очень скоро обстановка накаляется. Расстроенная Мария то и дело приходит к нам и, сжав меня в объятиях, начинает жаловаться на наше несчастье. Каждый день мы наблюдаем извержение вулкана: слезы текут у нее по щекам, беспокойство бьет ключом, меня коробит от стыда, когда я думаю, что из-за меня пришлось пережить этой бедной женщине, а терпение моего отца начинает иссякать.

Он задумывается о том, нормально ли это — жене насильника приходить плакаться к жертве изнасилования. Он сочувствует бедняжке, но у него все чаще мелькает мысль, что Марии нужно было подумать получше, прежде чем связываться с сексуальным извращенцем. В общем, через какое-то время он приходит к выводу, что нашу соседку куда больше волнуют ее собственное горе и будущее ее детей, чем горе и будущее настоящей жертвы, то есть меня, в то время как я молча сижу у окна.

Два несчастья в одной комнате — это слишком; в очередной раз выслушав сетования расстроенной Марии, папа взрывается и со скандалом выставляет ее за дверь.

Между ею и нами начинается холодная война, но мои родители не слишком переживают по этому поводу. У них своя забота — я. Я и мои фантомы. Я и мои кошмары. СПИД, который мне угрожает, ощущение грязи на всем теле, которое меня не покидает, иррациональный страх, что Да Крус вернется за мной, — все это смешивается у меня в голове и подтачивает мои силы. Моя мама, встревоженная тем, что я быстро устаю, предлагает мне побыть еще несколько дней дома. Еще несколько дней не ходить в коллеж? Нет, спасибо, я слишком соскучилась по своим подружкам, я тороплюсь снова оказаться в классе, где никто не знает о случившемся. И потом, я не хочу возбуждать подозрений слишком долгим отсутствием, не хочу сильно отстать от программы. Четвертый класс коллежа — это не шутки.

И вот однажды утром я возвращаюсь в коллеж.

Я чувствую себя не слишком уверенно, и это еще слабо сказано. Мне кажется, будто на меня косо смотрят, преподаватели ко мне слишком добры, а мои ненаглядные подружки — слишком любопытны. Они, конечно, страшно рады моему возвращению, они вьются вокруг меня, но они тоже хотят услышать мой рассказ. Правды, лаконично изложенной мамой с моего разрешения, пока я лежала в больнице, им мало. Они жаждут получить ответы на свои «как?», «когда?», «почему?», они ждут от меня подробностей. Я превращаюсь в фельетон, и каждый хочет (ради любопытства или чтобы лучше меня понять и мне помочь) прочесть его от корки до корки. И их желание понятно, вот только я слишком часто это рассказывала взрослым — даме-психологу, жандармам, следователям. Мне хочется совсем другого. Я хочу легких разговоров, забавных и пустых. Хочу снова стать нормальной. Подружкам, которые задают мне вопросы, я отвечаю уклончиво, говорю, что со мной все в порядке, а про себя умоляю их сменить тему. Я не хочу говорить об этом, и уж точно не перед всеми. Я не хочу, чтобы рассказ о моих несчастьях вышел за пределы узкого круга моих самых верных подружек. Кстати, а кто еще в курсе? На уроке немецкого вместо того, чтобы учить материал, я пытаюсь выяснить, кто и что знает в моем классе, и с комом в горле прислушиваюсь к разговорам. Я узнаю, что у Седрика, похоже, какие-то проблемы, и он ходит странный с тех пор, как его отца забрала полиция. Пока я была в больнице, моя подружка Сюзи страдала из-за того, что услышала во время моего допроса. Результат: она потеряла сознание на уроке физкультуры, ей было трудно дышать. Пришлось увезти ее в больницу на «скорой», и ее положили в ту же самую палату, где лежала я. За все — и за горе Седрика, и за кошмары Сюзи — я чувствую себя в ответе, и осознание этого терзает меня до самой перемены. Закутавшись в пальто, в кругу своих подруг я болтаю в тихом уголке школьного двора, когда наш одноклассник Марк с кривой улыбочкой останавливается прямо передо мной.

— А скажи-ка, Морган, в газете написали, что девочку нашего возраста изнасиловали, и она была в больнице, — говорит он громко. — Ты как раз оттуда, так, может, это про тебя?

И этот идиот складывается пополам от хохота. Скорее всего, он вздумал надо мной пошутить, а может, таким образом решил проверить слухи, я не знаю. Но своего добился: на меня его тирада произвела эффект взорвавшейся бомбы. При слове «изнасиловали» у меня «снесло крышу». Я решила, что о моем позоре уже всем известно и Марк пришел надо мной поиздеваться. Я белею как полотно и убегаю в туалет для девочек, где закрываю замок на два оборота, чтобы выплакать все слезы, какие только у меня есть. Подружки бросаются за мной, пытаются силой открыть дверь. Поднимается гвалт, все, кто вышел на переменку, собираются возле туалета. Мой друг Джефферсон подходит узнать, что со мной случилось. Услышав, что Марк довел меня до слез какой-то историей про изнасилование, он набрасывается на моего обидчика с кулаками. А я в это время рыдаю, пребывая в уверенности, что противный Марк сказал это, желая меня обидеть. Я с ужасом осознаю, что то страшное воскресенье проложило себе путь даже в коллеж. Хуже того: немного успокоившись, я понимаю, что выдала себя с головой. Мое бегство и слезы стали подтверждением того, о чем этот болван и не подозревал: девочка из газеты — это точно я.

И теперь об этом узнает весь коллеж.

Мне ужасно плохо…

За несколько дней, как этого и следовало ожидать, новость распространяется повсюду. У меня появляется чувство, истинное или ложное, что весь день на меня все смотрят. Но самое худшее — это школьный автобус, который утром собирает учеников коллежа по окрестным городкам и деревням, а вечером развозит их по домам. Все школьники из Эшийёза собираются на одной остановке, и с этим ничего не поделаешь. И вот мы стоим — сын моего мучителя и я, а между нами, осязаемая и отвратительная, неловкость, которая заражает других ребят. Мы изо всех сил стараемся не замечать друг друга, и я не знаю, куда деваться. Мне бы хотелось провалиться под землю, но это невозможно, и одно мое присутствие портит всей компании настроение. Я — изнасилование, Седрик — вина, и наше мучительное сосуществование начинается заново каждое утро. По средам дело обстоит еще хуже: в этот день мы с Седриком посещаем тренировку по тхеквондо. Иногда нас сводят в спарринге — меня, жертву изнасилования, и его, сына подонка, — и заставляют лупить друг друга. Естественно, ни он ни я не осмеливаемся ударить или делаем это вяло, лишь бы не сердить тренера. Я не могу ударить, потому что, так или иначе, из-за меня он лишился отца, а он не решается поднять на меня руку, потому что все время думает, я в этом уверена, что по вине его отца мне пришлось пережить весь этот ужас. Мы стоим и смотрим друг на друга — жалкие марионетки, такие разные жертвы одного несчастья, раздавленные судьбой, которая сыграла с нами столь скверную шутку.