Лишенная детства - Софи Анри Страница 19

Во время тренировки, под неоновыми лампами гимнастического зала, на скамейках сидят наши матери и наблюдают за нами. Они медленно, но верно начинают ненавидеть друг друга.

С того дня, как мой отец выставил Марию за дверь, отношения между ней и моими родителями ухудшились. На автобусной остановке мама и Мария не разговаривают, только обмениваются злыми взглядами, давая обильную пищу для пересудов городским кумушкам. В Эшийёзе мое изнасилование, арест Да Круса и последствия этих ошеломительных событий стали темой номер один. Сплетницы торопятся сообщить нам последние новости о наших соседях напротив. Лишившись кормильца, семья Да Крус, судя по всему, начала получать пособие на покупку продуктов, и мэр написал им письмо, чтобы поддержать в этот трудный момент жизни.

— А мы? Мы ничего не получили! — взрывается мой отец.

У моих родителей нарастает неприятное ощущение фрустрации. И это не мое предположение, это реальность. Оказывается, жителям Эшийёза трудно общаться, как раньше, с обеими семьями — насильника и жертвы, особенно с тех пор, как мои родители и Мария поссорились; значит, нужно выбирать, чью сторону принять. И вот однажды один из сотрудников отца вдруг перестает с ним здороваться. Еще одна неприятная новость: на пороге школы некоторые мамочки моментально замолкают, едва завидев мою. В моем мире — idem. Некоторые мои знакомые вдруг перестают отвечать на мое «Привет!» или делают вид, что не замечают меня в коридорах коллежа. Кое-кто из мальчиков, которые раньше дружили и со мной, и с Седриком, отворачиваются, завидев меня. Из солидарности с ним, поскольку ситуация не подразумевает компромисса, они больше со мной не разговаривают и обходят стороной на школьном дворе. У Сюзи, которая раньше очень близко дружила и со мной, и с Седриком, постоянно случаются нервные припадки. То, что она услышала во время моего допроса, произвело на девочку гнетущее впечатление, а необходимость разрываться между двумя своими лучшими друзьями в коллеже довела ее в итоге до такого состояния, что ей пришлось посещать психотерапевта. Доктор посоветовал ей хотя бы на время дистанцироваться от «источника своего травматизма», то есть от меня. Результат: моя подружка отдаляется, и Джефферсон, ее старший брат, тоже. Спустя несколько недель тот, кто поспешил мне на помощь в день, когда я вернулась в школу после больницы, почти не разговаривает со мной.

Седрик, вероятно, переживает нечто подобное, хотя наверняка я этого не знаю. Но ясно одно: несмотря на то что жертва происшедшего — именно я, как раз вокруг меня и образовывается пустота.

Надо сказать, что я тоже не слишком приветлива.

Та Морган, какой я была до недавнего времени, умерла. Вежливая девочка, услужливая подружка, душа компании… она исчезла. Хандра обрушилась на меня, а я и не думаю сопротивляться. Не проходит и дня, чтобы я не вспомнила об «этом», о насильнике, о боли внизу живота, об осквернении, которое стало моим клеймом. Не проходит и дня, чтобы мысленно я не произнесла его имени. Да Крус… Эти два слова перемещают меня в сумрачную зону моего сознания, и я тут же забываю обо всем остальном: об уроках, которые нужно учить, о болтовне подружек. На занятиях и на переменах я плохо запоминаю, о чем идет речь, разговоры кажутся мне обрывочными и быстро улетучиваются из памяти, я выпадаю из действительности. Слишком часто я пребываю здесь и, в то же самое время, нигде. Уроки проходят без меня, некогда примерной ученицы, которая теперь витает в облаках. Я даже не замечаю, как посреди школьного дня по моим щекам вдруг начинают струиться слезы, и это случается так часто, что у меня появляется привычка прятать лицо за своими длинными волосами. Дома — я ем. И во время обычных приемов пищи, и между ними. За пять дней я набираю пять килограммов, потом, перепуганная цифрами на напольных весах, не могу проглотить вообще ничего, даже яблоко, чтобы скорее сбросить этот нежеланный жир. Мое тело уподобляется мячику «йо-йо», я начинаю терять форму, появляются стрии — длинные красные рубцы на коже, которых я ужасно стыжусь. Мое тело меня стесняет, оно мне мешает, и я начинаю выбирать мешковатую одежду, с каждым днем все более уродливую. В коллеж я хожу в спортивных костюмах, темных и бесформенных.

Мои лучшие подружки в классе остаются такими же, как и раньше. Они относятся ко мне хорошо, но я тем не менее чувствую себя не в своей тарелке рядом с ними. Они смеются, болтают, обсуждают мальчиков и обновки. Я же ощущаю себя невзрачной, грязной, настолько безобразной, что утром в раздевалке снять с себя пальто становится для меня подвигом. Общество мальчиков, по правде говоря, мне неприятно. Они вызывают у меня нечто вроде отвращения. И потом, из-за того, что я пережила, я пришла к выводу, что теперь у меня нет права думать и говорить о них, пусть даже забавы ради. Это могло бы быть неверно понято, неверно истолковано… Это могло бы быть истолковано как доказательство обвинения, которое на меня навесил Да Крус, решивший, что я не девственница.

И я запрещаю себе быть тринадцатилетней.

Болтать о шопинге, мальчиках и других глупостях я больше не могу. Подружки говорят, а я слушаю с отсутствующим видом. Как мне хочется вернуться в свой маленький мирок, когда я была в больнице! Но теперь я в нем чужая. Пустые разговоры, как песни, припевы которых забылись, заставляют меня вспоминать о моих проблемах, и очень скоро я начинаю злиться, потому что они делают еще ощутимее разрыв между интересами моих подруг и тем, что заполняет мою жизнь. Я жду результатов теста на ВИЧ, поэтому мне плевать на новую пару сапожек от Unetelle и на то, что Машинетта поцеловала Трюка… Совершенно раздавленная своим несчастьем, я не знаю, о чем рассказать, когда приходит мой черед. Когда я заговариваю об изнасиловании, мои подружки проявляют к этой теме такой интерес, что мне становится не по себе, но я отвечаю на их вопросы, пока меня не начинает тошнить. В такие моменты, как и во многих других случаях, меня не покидает уверенность, что никто меня не понимает. Я ощущаю себя чужой, я не знаю, кто я и какой мне следует быть.

В результате я отдаляюсь от сверстников. Не отдавая себе в этом отчета, я сама отстраняюсь от них. Какое-то время я стараюсь вырваться из кружка подружек, нахожу разные предлоги, чтобы простоять всю перемену в тихом уголке. Когда я одна, ощущение, что я не похожа на других, оставляет меня. И это — огромное облегчение.

Но мои подружки на меня обижаются.

Когда я пытаюсь вернуться в их круг через неделю или две, оказывается, что уже поздно.

— Друзей не бросают, как грязный носовой платок! — выговаривает мне одна из подружек.

Похоже, они решили, что мое стремление к уединению — результат плохого настроения. Меня изнасиловали, да, но ведь это в прошлом, хотя на самом деле это случилось меньше двух месяцев назад… Сегодня имеет значение только обида, которую я им нанесла и которую они теперь ставят мне в упрек. Они считают, что я — странная, а мне они кажутся по-ребячески наивными. Узы, соединявшие нас, оборвались, и это непоправимо.

Вот и выходит, что в школе я чувствую себя ужасно одинокой, но и вне ее стен жизнь меня не слишком-то радует. За прошедшие недели мое настроение не улучшилось ни на унцию, мои дни и ночи населяют те же самые кошмары, подпитываемые новостями, которые я получаю о Да Крусе. Это чудовище пребывает под стражей в следственном изоляторе в Орлеане, расследование продолжается, подготовка к судебному процессу — тоже. Адвокат, судьи, эксперты… Я почти каждый день получаю приглашение явиться туда-то в такое-то время, однако моя мама часто освобождает меня от этих визитов. Чтобы не огорчать меня еще сильнее, они с отцом тщательно «просеивают» информацию; о том, что происходит, я знаю далеко не все, но я — не идиотка и о многом догадываюсь.