История моей жены. Записки капитана Штэрра - Милан Фюшт Страница 19

И это бы еще полбеды. Ведь в ходе откровенного общения неизбежно прозвучат слова… А слова, как известно, бывают роковыми, подчас даже и несправедливыми. Или не совсем справедливыми. Вот сорвется у нее с языка, мол, не люблю тебя, или не могу с тобой жить, — и судьба твоя решена бесповоротно, поскольку слово — не воробей, вылетит — не поймаешь. Иными словами, жизнь сводится к формальностям. «Ненавижу!» — конечно, и в этом слове есть доля правды. И в то же время, если призвать в доказательство опыт наших ночей в Гренаде, тогда нельзя не признать многогранности нашего бытия, а значит, следует соблюдать осторожность.

Кстати сказать, где вы видели людей, идеально подходящих друг к другу? Покажите мне этих счастливцев! Человеку многое приходится претерпевать всегда, везде и всюду, по всему свету — в этом истина.

Итак, я предпочел помалкивать. Вел себя так, чтобы и ей не было нужды заговаривать со мной. Стремился скорее успокоить ее, нежели взволновать еще более. «Несчастье — оно у тебя на шее сидит», — говаривали на судне бывалые моряки, и если видели, что у кого-то из них ум за разум заходит, сразу старались намять шею. Так же поступил и я. Ведь на больные души прекрасно воздействуют легкие средства — освежение мускулов — в особенности шейных — эссенциями, тут бывалые матросы правы.

Конечно же, она слегка всплакнула, но и улыбнулась при этом. А кто не знает, до чего прельстительное зрелище, когда молодая женщина улыбается сквозь слезы! Словно солнечный свет пробивается сквозь летний дождик. Стало быть, и я испытал счастье в ту минуту. Иной раз такие повороты выписывает судьба… «Считай, что именно к тебе она обратилась в трудную минуту», — сказал я себе.

День выдался воскресный, служанки дома не было — тоже приятное обстоятельство: жизнь вне ее будничной суеты. Все именно так и получилось. Я хорошенько растопил печку, затем наведался в кладовую за едой, потому что жена проголодалась. Мы ели, разлегшись, словно на пикнике. Даже лампу зажигать не стали — пусть сгустятся сумерки. И тогда я опять принялся рассказывать ей.

О чем рассказывал? Да обо всем, что в голову приходило. О впечатлениях, каких во время путешествий наберешься. И о том, что подстегивает молодого человека к странствиям, — о жажде узнать, есть ли счастье на земле? Потому как это очень интересует людей смолоду. Или же рассказывал о том, что таится в глубине хижин, освещаемых светом коптилки, после того как стихли шумы сказочного, залитого солнечными лучами мира, когда угаснут блики света на стенах, а человек стоит средь холода тропической ночи и силится разгадать, что это за грозные, темные силы, которые пытались сегодня поглотить солнце с неба? И что происходит в головах у людей, когда сверху опускается ночь, а в котлы с едой заглядывает полуночная луна?

— Это происходило как раз в ту пору, — рассказывал я жене моей, — когда я очутился в Селангоре и на далеких островах, где обитают малайцы. Передать не могу, каким чудом показалась мне тамошняя жизнь. Лентяев мне и прежде доводилось видеть, но людей, самозабвенно наслаждающихся бездельем, — никогда! Эти люди знают толк в жизни. Неспешно передвигаться, блаженно потягиваться всем телом или, уютно расположившись в тени, жевать бетель… Но каким образом? С вечной улыбкой в глазах, словно постоянно пребывая в опьянении, охваченные внутренним жаром… Иными словами, они упивались жизнью, как легким вином. Я же изнемогал от непосильных трудов, коими был завален, как во все времена. Неудивительно, что мне казалось: я попал на остров счастливцев.

Казалось — покуда я не узнал об их нравах поподробнее.

— Счастье нельзя отмерять порциями, — сказал мне как-то раз отпрыск тамошней правящей фамилии. Он обучался в Париже, Лондоне и, конечно, владел голландским. — Кстати, понаблюдайте за ними, когда они беснуются от ярости, обратите внимание, как быстро овладевает ими эта ярость и с какой быстротою они выхватывают из-за пояса нож, — заявил бледнолицый потомок султанов, между прочим, врач и приват-доцент университета в Сурабае.

«Жизнь — это борьба», — говаривал мне этот восточный набоб и разражался холодным смехом. А затем повествовал мелкие эпизоды их жизни, чтобы я наконец мог яснее разглядеть то, что издали казалось столь прекрасным, будто райский сад. А сколько всего скрывалось под обманчивой поверхностью!.. Он рассказывал о паломниках, о загадочных исчезновениях, а главное, тщился растолковать мне причину дьявольской власти старух, заставлял вообразить, что это значит, когда человеческая жизнь находится в руках женщин. Женщины их краев — все малорослые, съежившиеся, усохшие, однако упорны и неколебимы, что твои горы. Зато стоит представить себе, сколько всего гибнет в таком человеке, как увядает молодость, прекраснейший из возрастов. Их считают рассеянными, но ведь с ними и говорить-то не о чем, поскольку ничто их не интересует, кроме голландских гульденов… А если уж поднимается слишком громкий шум из-за этих самых гульденов, почтенные дамы облачаются в парадную чадру и, побросав все имущество-хозяйство и домочадцев на произвол судьбы, отправляются в Мекку на поклонение священному камню.

— И вот что я хочу сказать вам, — повернул я свой рассказ в нужном направлении. — Даже на этом примере можете судить: жизнь — борьба везде и всюду, счастливых людей сколько ни ищи, в целом свете не сыщешь.

Подвел я к этому выводу намеренно. Ведь некоторые, думалось мне, воображают, будто бы только они одни несчастны. Весь мир заходится в пароксизмах радости, и лишь над их головами мрачные тучи.

— Или вот взять, к примеру, мою жизнь, — с улыбкой продолжил я. — В конце концов я ведь тоже всего лишь человек и, подобно всем остальным, полагал, будто бы тоже имею какие-то права.

И принялся рассказывать ей о себе, чего никогда прежде не делал.

О многотрудных делах своих, борениях и даже о той непостижимо странной среде, выходцем из которой я был. То бишь о семействе моем, где также умели закутаться в чадру — улетучиться, испариться, едва начинала сгущаться атмосфера или кто-то чувствовал вдруг, что сыт окружающими по горло. И где люди тоже отличались рассеянностью, притом до такой степени, что даже не давали себе труда прислушиваться к словам других. К примеру, мать наша любила лишь стряпать да на рояле играть, отцу же до такой степени не по душе было это бессмысленное времяпрепровождение, что он как-то вечером вылил в рояль кувшин воды. Музицирование, видите ли, сбивало его с мысли. Но чем, спрашивается, были заняты его мысли? Подозреваю, что ничем, разве что фотографированием, радостями охоты былых времен, либо же правыми или неправыми делами русских царей. Ну, а если добавить к этому престранного братца, которого ровным счетом ничегошеньки не волнует и не интересует, он знай живет себе в радость, вечно позвякивая денежками в кармане, капиталами весьма загадочного происхождения, равно как и в голове у него всегда роятся загадочные дела и планы, — так вот, стоит только все это представить, и она, жена моя, смело может мне верить: я покинул домашний очаг с таким чувством, что даже вспоминать о нем мне не хочется.

Все это я и выложил ей как на духу. Отчего бы ей пребывать в полном неведении, подумалось мне? Вдруг да мои откровения наведут ее на мысль о том, что моя жизнь каким-то образом касается ее, что есть у нее по отношению ко мне кое-какие обязательства?