Один счастливый случай, или Бобруйские жизнелюбы - Борис Шапиро-Тулин Страница 19

Банно-прачечный передовик наконец умолк и вытер платком капли пота на совершено лысом черепе.

– А Марс? – спросил я, не удержавшись.

Но в этот момент кассирша ожесточенно пригрозила ему пальцем из стеклянной будки. Мой собеседник виновато улыбнулся, втянул голову в плечи и медленно направился к выходу.

– А Марс? – крикнул я ему вслед.

– А Марс, – ответил он от самых дверей, – высох, как все мы высыхаем без женского внимания. Он покрылся глубокими морщинами и по ночам стал весь красный от бессонницы.

Я направился было за ним, но кассирша постучала по стеклу монеткой, делая мне какие-то знаки. Когда я подошел, она указала глазами на дверь и покрутила пальцем у виска.

– Жаль, – помню, произнес я.

– Чего жаль? – не поняла кассирша.

– Жаль, что вы не марсианка.

Когда я вышел на улицу, с деревьев падали последние крупные капли. За то время, что мы потягивали прохладное пиво, прошумел короткий летний ливень. Жара еще не успела высушить лужи, и над ними клубились легкие облака испарений. В этом колеблющемся воздухе медленно удалялся мой недавний собеседник, и уши его, оттопырившись по сторонам лысого черепа, просвечивали на солнце неестественно красным цветом.

Настоящие марсианские уши, подумал я.

В аэропорт Домодедово я приехал на целый час раньше, испугавшись автомобильных пробок, которые той весной буквально закупорили московские улицы. Но моя предусмотрительность оказалась, к сожалению, напрасной. Самолет из Египта, который мне предстояло встретить, как значилось на табло, опаздывал на два часа, и мне оставалось только, накупив кучу газет, подняться по неработающему эскалатору на второй этаж, устроиться в углу на свободном кресле и погрузиться в мутные воды желтой прессы. Я просматривал пестреющие полуобнаженными телами издания одно за другим, откладывая их на соседнее кресло, и вдруг осознал, что уже довольно продолжительное время мимо меня с монотонностью автомобильного дворника, очищающего стекло от капель дождя, мельтешит некая фигура, облаченная в черные одежды.

Когда я поверх очередной газеты сфокусировал свое зрение на этой фигуре, оказалось, что передо мной прохаживается взад и вперед человек в длинном, до колен, сюртуке, в широкополой черной шляпе и с кучерявой бородкой, обрамлявшей круглое румяное лицо. Перехватив мой взгляд, человек этот остановился напротив меня и спросил почему-то шепотом:

– Я, конечно, извиняюсь, но сдается мне, что вы учились в школе номер три по Коммунистической улице.

– Юлик, – закричал я, – Бунимович! Буня, черт тебя подери!

Мы обнялись так пылко, что широкополая его шляпа слетела на пол, открыв взору еще одну маленькую круглую шапочку, каким-то чудом удерживающуюся на его совершенно лысой голове.

Мои непомерные восторги были вызваны не только тем, что я встретил, а самое главное все-таки узнал Юлика после почти тридцатилетней разлуки, но еще и тем, что, собирая в то время материал о бобруйских жизнелюбах, я довольно часто вспоминал наш класс, в котором самыми колоритными фигурами были два приятеля, носившие клички Буня и Бома. Острый конфликт, случившийся однажды между ними, своей непостижимой загадочностью еще долго будоражил умы всех, кто знал об их многолетней дружбе.

Оказалось, что у Юлика был еще целый час до вылета в Тель-Авив, где он, забросив свои прежние театральные пристрастия, изучал Талмуд и сам обучал кое-чему из этой великой книги своих учеников. К тому времени я уже не удивлялся, периодически получая известия от своих прежних приятелей то из Германии, то из Америки, а то и еще подальше – из находящейся по ту сторону земного шара Австралии. Но Юлик в качестве ребе – это было, как выражались некогда наши сограждане, что-то особенное.

Все оставшееся время, пока не объявили посадку на его рейс, я пытался понять, что за события подвигли бывшего весельчака и завзятого театрала на такое резкое, с моей точки зрения, изменение в жизни. Но Юлик уходил от ответа, подробно интересовался, где, когда и кого из наших я встречал в последние годы, а когда мой интерес к его сегодняшнему положению стал чересчур явным, он заявил вдруг, что напишет мне об этом отдельное письмо. Мы обменялись адресами электронной почты и отправились отметить нашу встречу в местный ресторан, где каким-то чудом нашлись два бумажных стаканчика и бутылка кошерного, поставляемого из Израиля вина. Так мы и провели выпавший на нашу долю час воспоминаний в самом сердце аэропорта Домодедово между прилетом (о, времена!) одного самолета из Египта и вылетом другого в Тель-Авив.

Письмо от Юлика пришло почти через два месяца, в самом начале лета. По большому счету, это было даже не письмо, а настоящий, выдержанный по всем канонам жанра рассказ-исповедь о двух персонажах моего далекого детства – о Буне, от чьего лица шло повествование, и его закадычном друге Боме. Эту историю Юлик, очевидно, столько лет глубоко переживал внутри себя, что теперь, когда появилась такая возможность, с чувством огромного облегчения выпустил на волю.

Смысл того, что написал Юлик, я сохранил полностью, приблизив только – с его, естественно, разрешения – стиль полученного послания к общему стилю моих рассказов. Вот что из этого получилось.

«Бома врывался ко мне всегда с одним и тем же возгласом: «Вау!»

Теперь на молодежном сленге «Вау» означает нечто вроде крайней степени изумления, но тогда в устах Бомы это было одновременно и приветствие, и воинственный клич, и приглашение к состязанию. Я не знаю, где он подхватил это словечко, но в течение стольких лет нашей дружбы или, точнее, дружеского соперничества, встречам с ним всегда предшествовало это короткое и хлесткое, как бич, «Вау!».

Школа награждает нас прозвищами, которые мы носим потом как знаки отличия или пятна позора. С годами они становятся неотделимы от нашего облика, как веснушки, и прозвище, полученное на заре туманной юности, прилипает уже навсегда. Меня прозвали Буня, что, естественно, вытекало из моей фамилии, а вот откуда взялось прозвище Бома, осталось загадкой. Возможно, оно корнями своими уходило в странное даже для наших мест имя Бенедикт, возможно, на то были какие-то другие причины, но в наш класс он пришел уже Бомой да так и остался вплоть до последнего звонка.

Он был почти на голову выше всех нас, непомерно худой, даже костлявый, с вытянутым, словно всегда удивленным, лицом и длинными ловкими руками. Вызывая восторг у зрителей, он мог одной рукой подбрасывать и ловить сразу несколько чернильных ластиков, а другой решать в тетрадке задания по математике, делая это так ловко и быстро, что, казалось, он и цифрами жонглировал особым образом, изящно выстраивая их для получения конечного результата.