Потерянный дневник дона Хуана - Дуглаc Карлтон Абрамс Страница 2

Рассказывая о себе, человек рискует возгордиться и нарисовать картину, которая льстит его самолюбию. Поэтому вместо личных опенок я постараюсь как можно точнее описать события и даже привести слова, которые выкрикивались в ходе дуэли или нашептывались в моменты страстных объятий.

Движимый гордыней, я начинаю повествование с самого рискованного обольщения, которое когда-либо затевал. Я возжелал ни много ни мало как подарить ночь свободы целомудренной принцессе, дочери короля, заточенной во дворце Алкасар. Я прекрасно отдавал себе отчет: если меня схватят, то единственной моей привилегией как дворянина будет возможность положить голову на плаху, вместо того чтобы быть позорно вздернутым на виселице.

Однако человеку не дано предугадать, к чему приведут его поступки и как сложится его судьба. Поэтому, покидая объятия вдовы Эльвиры, я еще не знал, что ласкаю ее в последний раз.

— Еще один поцелуй… — сказала Эльвира, когда я спешно одевался, и потянула за рукав бордового камзола.

Я опаздывал, несмотря на то, что маркиз предупреждал: сама моя жизнь зависит от присутствия на аудиенции у короля. Я твердо намеревался явиться вовремя, но моя решимость растаяла, когда я узнал, что мужа той женщины, которая только что была в моих объятиях, унесло море. Ее одиночество и ее страсть не угасли за пять лет вдовства.

— …Всего один, — повторила она, подставляя мне губы для поцелуя.

Я посмотрел на ее улыбающееся лицо, на черные волосы, которые разметались по подушке в момент нашей страсти. В ясных карих глазах отражалось пламя свечей, окружавших алтарь ее кровати. Мог ли я отказать?

Я дотронулся до ее щек кончиками пальцев, придвинулся поближе, почти касаясь ее лица и оттягивая момент наслаждения, поскольку нет ничего прекраснее ожидания. Я мягко коснулся ее губ своими и пощекотал уголок ее рта кончиком языка. И уж конечно я не стал набрасываться на нее с поцелуями. Мои губы затрепетали и устремились вперед, как если бы птичка колибри пила нектар из ее уст. Она приоткрыла лепестки своих губ и дала волю желанию. Наши уста слились, я ощутил ее учащенное дыхание и жажду, томившую ее. Своими языками и губами мы впитывали негу, сладкую, как нектар. Когда я наконец оторвался от женщины, ее полузакрытые глаза трепетали, но жажда была утолена.

Я провел указательным пальцем по нежной щеке.

— Мне жаль, что я не могу подарить вам больше чем одну ночь, — сказал я. — Но я дал вам все, что мог.

— Дон Хуан, вы дали мне больше, чем мой муж за всю жизнь… — Ее дыхание прервалось. — Я слышала, что в ваших глазах женщина видит свое отражение. Это чистая правда.

Я улыбнулся и склонил голову, сознавая, что тело и душа каждой женщины — драгоценный клад. Я рос сиротой в монастыре, когда впервые открыл для себя это сокровище, обладать которым выпадает счастье лишь немногим мужчинам. В свое время сестра Тереза научила меня улавливать в словах и поцелуях женщины тихий отзвук наслаждения, боязни и страстного желания.

Звон церковных колоколов обрушился на меня, словно удар плетью. Мой кучер Кристобаль нетерпеливо постучал в дверь. Аудиенция уже началась, и я рисковал упустить редкую возможность засвидетельствовать королю свое почтение.

— Мне жаль прощаться в такой спешке, — сказал я, надевая черную шляпу с плюмажем. — Там, куда я отправляюсь, меня не ожидает и сотой доли того наслаждения, которое мне посчастливилось испытать в ваших объятиях.

Она откинулась на подушки, светясь счастьем. Я схватил плащ и выбежал из дома.

Кристобаль был на голову выше меня, но более худой и с кривыми ногами. Он с опаской перекрестился, как делал всегда, когда становился свидетелем моего очередного похождения.

— Еще одна вдова, мой господин? — подмигнул он.

— Похоже, ты веришь священникам, которые уверяют, будто вдова должна жить, как монашка, до тех пор, пока не составит мужу компанию на небесах. Позволь мне раскрыть тебе один секрет, Кристобаль. Вожделение продолжает жить в женщине до ее последнего вздоха.

Он покраснел и сказал:

— Аудиенция, мой господин.

— Чего же мы ждем? — ответил я с улыбкой и сел в карету.

— Пошла! — Кристобаль погнал лошадь, волнуясь, разумеется, за мою судьбу. И за свою работу.

Кристобаль редко повышал голос, и Бонита сама догадалась рвануть галопом по узким улочкам Лебрихи. Колеса нашей черной кареты царапали побеленные стены домов. В отличие от других кучеров Кристобаль никогда не пускал в дело кнут, ему было достаточно пробормотать что-то на ухо лошади, чтобы добиться всего, что нужно. Он великолепно справлялся с лошадьми, но при этом панически боялся женщин. Этот страх терзал его постоянно, даже в те давние времена, когда я подобрал его двенадцатилетним мальчишкой в Аренале. Он как раз сбежал из дому и искал работу, а мне нужен был кучер, причем я не мог позволить себе нанять взрослого работника. Самому мне в ту пору было только двадцать два года, и я стал ему старшим братом. Так вместе мы и повзрослели.

Разбрызгивая по сторонам грязь, наша карета быстро катилась назад, в Севилью. Не прошло и двух часов, как я увидел за окном кареты прекрасные городские стены и устремленную в небеса башню Хиральды. Венчала башню бронзовая фигура покровительницы нашего города. В одной руке у нее был зажат крест, а в другой — пальмовая ветвь. Рядом с башней на крыше собора покоилась полная луна, напоминая о том, что закончился еще один день. Она была похожа на удовлетворенную женщину, которая возлежит на своей небесной постели.

Внезапно луну заслонило облако черного дыма. Мы приблизились к большой толпе, которая собралась сразу за городской стеной — на площади Святого Себастьяна. Удушливый дым не давал дышать, а желудок едва ли не выворачивало наизнанку. Я с беспокойством огляделся по сторонам и убедился, что проехать невозможно. Кристобаль тоже сообразил, что поворачивать назад уже поздно. Бонита вынуждена была остановиться, потому что со всех сторон карету обступала толпа, глазеющая на дьявольское зрелище. На лицах зевак застыла гримаса ужаса, но при этом глаза блестели от возбуждения.

К высоким столбам, укрепленным над кострами, были привязаны около двух дюжин мужчин и женщин. Одни глядели с вызовом, во взглядах других читалось раскаяние или отрешенность. Огромные костры, сложенные из щепок и бревен, разгорались. Среди прочих я увидел старуху и мальчика, которому было не больше шестнадцати — как мне, когда я впервые приехал в Севилью. Судя по одежде, большинство были из простонародья, как и окружавшие их зрители. Однако трое мужчин и две женщины явно принадлежали к благородному сословью. Я не знал их, но мог предположить, что их обвинили в лютеранстве или в приверженности какой-либо иной ереси. Платья из шелка и атласа занялись пламенем так же быстро, как и льняная одежда крестьян на соседних кострах. Созерцание того, как горят благородные люди, особенно возбуждало толпу. Многие плевали в их сторону и были счастливы лишний раз убедиться, что плоть у всех одинакова, независимо от того, какая кровь течет в жилах.