День дурака - Иосип Новакович Страница 20

Петр и Иван предавались воспоминаниям о детстве, и больше всего любили вспоминать о неудаче с флажками.

– Посмотри, как я тут все украсил! – сказал Петр, показывая на большой флаг Югославии на стене. – Вообще-то это не шутка, я очень люблю Югославию!

– А что тут любить? – Иван решил, что Петр издевается. Хотя Иван и верил, что у него много общего с Югославией в метафорическом плане, но тем не менее обижался на свою страну.

– Чем старше я становлюсь, тем сильнее люблю родину, – ответил Петр. – Я тут в прошлом месяце ездил в Германию к твоему брату. Катался в мягких вагонах, ждал, когда загорится зеленый свет, хотя вокруг не было ни одной машины, и смотрел на бесцветных немок. Бруно работает с восьми утра до пяти вечера, и к тому времени, когда он возвращается домой, на улице уже темно и сыро. И он действительно работает, так что сил хватает только на то, чтобы посмотреть телевизор перед сном. Он сказал мне, что все так живут А теперь посмотри на нас, у нас здесь бесконечный праздник! Как я могу не любить Югославию? Еще по стаканчику? За счет заведения!

– Ну, если ты настаиваешь. И все-таки – зачем ты повесил флаг на стену? Очень по-канадски, я читал, что канадцы повсюду развешивают свои флаги: дома, в барах, церквях, чуть ли не задницы ими обматывают.

– Посмотри, какой он красивый, как сочетается красный с синим.

– Это два противоположных цвета – самый теплый и самый холодный, а вместе они значат борьбу и ненависть. Отвратительно!

– Опять ты за свое! – весело воскликнул Петр.

Иван посмотрел другу в лицо. Теперь, когда они не играли в шахматы, Иван мог смотреть на Петра по-дружески. Петр отрастил густую черную бороду, в его волосах поблескивала седина, а в глазах, спрятанных под стеклами круглых очков в золотой оправе, светилась настороженность.

– И как мой брат? – спросил Иван. – Он мне не пишет.

– Ну а ты сам-то ему пишешь? Почему не съездишь к нему?

– У меня все еще нет паспорта. И мне его не выдают из-за политической судимости.

– У тебя нет знакомых в окружной конторе?

– Есть, конечно, но это лишь уменьшает шансы на успех.

– Так дай им на лапу.

– Я не умею. Кроме того, ты же знаешь, мне не нужно путешествовать. Кант никогда не уезжал из Кенигсберга, но это не помешало ему стать великим мыслителем. Так что мне не нужно путешествовать.

– А кто хочет становиться великим мыслителем? Думать вредно для здоровья, от этого голова болит и язва открывается.

– Разумеется, если ты не привык думать. Больно бывает от всего, если не тренироваться. Если бы я сейчас поднимал тяжести, то, скорее всего, вывихнул бы плечо. Как там Бруно?

– Его жена беременна, ну, ты знаешь, и он немного паникует из-за этого.

– Беременна? Бруно не говорил мне, что она беременна.

Иван сидел тихонько, пока Петр обслуживал нескольких посетителей, заказавших пиво. Раньше он думал, что, если ты не женился до определенного возраста, а именно до двадцати восьми, значит, так и останешься холостяком, и тут на тебе, его брат обзавелся семьей в двадцать девять и сейчас плодит детей, его словно в болото засосало. Так и жизнь скоро кончится. Брат, наверное, мог бы уже и свидетельство о собственной смерти заполнять. Кому нужна семья? Какой толк от нее, кроме того, что ты кажешься кем-то, кем на самом деле не являешься? Глядя на свою семью, Иван понял, что он человек несемейный.

Петр с Иваном начали играть для посетителей. Иван – на скрипке, а Петр – на пианино. (Иван раньше играл на скрипке в церковном оркестре, и теперь развивал полученные там навыки.) Иван, в этом смысле далеко не уникальный, впал в детство, играя с другими «мальчишками». Такой образ жизни – обычное дело в маленьких городках как среди женатых мужчин, так и среди холостяков, и заслуживает если не сочувствия, то, по крайней мере, изучения. Нет, нельзя сказать, что такой образ жизни неприятен, скорее всего, она намного приятнее, чем дни напролет высчитывать, сколько надо заплатить по закладной, что считается признаком зрелости.

Как-то раз Иван и Петр играли чардаш для посетителей «Погребка». В маленький бар набилась целая толпа солдат югославской федеральной армии, которые спаивали друг дружку. Иван играл, словно владыка страстей, подмигивая и мужчинам, и женщинам. Но чаще других он подмигивал пышногрудой женщине, у которой то и дело блузка сползала с плеч. Она спорила со своим дядей, который уговаривал:

– Мара, не пей больше, ты же знаешь, это плохо кончится.

– Разумеется, это кончится хорошо, просто ты не хочешь, чтобы женщины веселились, вот и все.

– Да нет же, ты можешь наделать глупостей!

– Каких, например? – Мара наклонилась, ее полные груди соблазнительно легли на стол, и солдаты начали толкать друг друга локтем. – Чего ты боишься? Что я прекрасно проведу время с кем-то из тех мальчиков? Я вот что тебе скажу – не такая уж это плохая идея!

– Но ты же замужем!

– Подумаешь! Ведь наличие жены мешает мужику бегать за шлюхами, разве не так? Так почему же я должна отказывать себе в удовольствии повеселиться с этими молодыми кобельками? Ты только посмотри на них – свежие, как тыковки!

В музыке послышалось томление. Скрипка плакала от удовольствия, рождающего печаль, а звуки контрабаса – теперь они играли трио – ласкали потаенные уголки сознания и гладили между ног.

Мара встала и пошла в туалет, а один из солдатиков двинулся за ней, лицо у него было такое же зеленое, как гимнастерка. Иван вспомнил отрывок из Библии: «Тотчас он пошел за нею, как вол идет на убой, и как олень – на выстрел, доколе стрела не пронзит печени его; как птичка кидается в силки…» Через две минуты солдат вышел.

Следующий идти уже не мог и пополз на локтях. Мара расстегнула блузку и по-матерински прижала паренька в своей груди, после чего они исчезли за барной стойкой. Когда музыка внезапно смолкла, все услышали порывистые вздохи и крики агоний оргазма – естественная ложь, когда от удовольствия кричат как от боли. Если люди лгут даже в момент оргазма, по идее самый спонтанный из всех, выдавая удовольствие за боль или боль за удовольствие, разве можно вообще им верить? Если бы Иван был более дисциплинированным, то мог бы написать философский трактат на тему «Мир как ложь», перефразируя «Мир как воля и представление» Шопенгауэра. Такое чувство, что за всеми нашими мотивами прячется непреодолимое желание перевернуть все с ног на голову чтобы источником ненависти могла быть любовь, задушенная ложью, а источником любви – ненависть. И истоком философии являлась бы не любовь к мудрости, а ненависть к ней. То есть мизософия, а не философия [4]лежала бы в основе мысли. Почти все извращают факты, и единственная правда – это извращенность людей, искаженность действительности, то, что мы уворачиваемся от правды, извиваясь, как змей под ногами Адама. Мир как Дискомфорт и Извращенность.