Американская пастораль - Филип Рот Страница 21

На этом мы и остановились; услышать что-то еще было мне не дано (все остальное, что хотелось бы узнать, придется додумывать самому), потому что в этот момент к нам подошла невысокая седая женщина в коричневом брючном костюме, и Джерри, органически не способный больше пяти секунд выносить ситуацию, при которой внимание направлено на кого-то, кроме него, сделал мне ручкой и исчез. Чуть позже я стал искать его, но мне сказали, что он уже уехал: спешил в аэропорт, чтобы успеть на свой рейс до Майами.

Следующие несколько месяцев я писал о его брате — размышлял о Шведе шесть, восемь, иной раз десять часов кряду, примерялся к его одиночеству, отдавая ему на время свое, вживался в его индивидуальность, совсем не похожую на мою, растворялся в нем, днем и ночью разгадывал этого человека, внешне ясного, простого и невинного; фиксировал, шаг за шагом, его крушение; создавал из него с течением времени самого важного человека в своей жизни, — и, когда уже начал заменять имена героев и маскировать наиболее узнаваемые черты, меня вдруг одолело свойственное обычно новичкам-любителям искушение послать рукопись Джерри и узнать его мнение. Разумеется, я подавил этот импульс — не зря же я писал и печатался без малого сорок лет. Я знал, что Джерри сказал бы: «Ничего общего с моим братом. Ты представил его в абсолютно неверном свете. Мой брат и думал, и говорил иначе», ну и так далее.

Да, сейчас к Джерри, наверное, вернулась объективность, на миг покинувшая его во время похорон, а вместе с ней его обычная придирчивость, из-за которой вся больница трепетала перед этим доктором, — ведь он всегда был прав. Думаю также, что Джерри Лейвоу, в отличие от большинства людей, чьи близкие оказываются моделями для рисования с натуры, не столько возмутился, сколько порадовался бы неудаче моей попытки постигнуть смысл трагедии Сеймура и лишний раз похвалился бы собственной проницательностью. Очень возможный сценарий: Джерри с усмешкой на лице листает мою рукопись и методично, по пунктам, разбивает меня в пух и прах. «Жена совсем не такая, дочь совсем не такая, даже отец не такой. Не говоря уже обо мне самом. Но промахнуться с отцом — это и вовсе нелепость. Лу Лейвоу был грубой скотиной, парниша. А у тебя вышел слабак какой-то. Он у тебя обаятельный. Он прощающий. А над нами нависал человек, который с твоим героем и близко не стоит. Папашин меч всегда был занесен над головой. В ярости он был страшен: „Я сказал!!“ — и все тут. Нет, даже рядом не лежало… Или, скажем, ты наделяешь моего брата тонким умом, восприимчивостью. Твой герой осознанно реагирует на свою утрату. А у Сеймура были проблемы с восприятием, он все осознавал иначе. Ты описал совсем не его тип мышления. Господи, ты даже любовницу ему подсунул. Это уже совсем ни в какие ворота. За штангу. Не понимаю, как мог большой писатель взять и нагородить такую ерунду!»

Окажись мнение Джерри таким, я не стал бы вдаваться с ним в споры. Я просто съездил в Ньюарк и нашел заброшенную фабрику «Ньюарк-Мэйд» на пустыре в конце Централ-авеню. Я сходил в Уиквэйкский квартал и взглянул на их дом, теперь сильно облупленный, и на Кер-авеню, где решил не выходить из машины возле гаража, в котором Швед вечерами далеких зим отрабатывал свой замах. На ступеньках сидели трое черных парней и разглядывали меня, сидевшего в машине. Я сказал им, что раньше здесь жил мой друг. Не получив никакого ответа, добавил: «Это было в сороковых». И уехал. Покатил в Морристаун, где была школа Мерри, потом дальше, в Олд-Римрок. На Аркадия-Хилл-роуд нашел большой каменный дом, где когда-то жила счастливая молодая семья Сеймура Лейвоу. Потом, проехав по деревне, выпил чашку кофе в новом магазине (Макферсона), заменившем собой старый магазин (Хэмлина), чье почтовое отделение дочка-подросток Лейвоу взорвала, чтобы «показать Америке, что такое война». Съездил в городок Элизабет, место рождения и первых лет жизни Доун, красавицы-жены Шведа, прошелся по приятному жилому району Элмора; доехал до приходской церкви Святой Женевьевы, которую посещала семья, а оттуда отправился в восточном направлении к старому порту на реке Элизабет, где в шестидесятые годы кубинские эмигранты и их потомки окончательно заменили ирландских эмигрантов и их потомков. Меня хватило даже на то, чтобы добраться до офиса Всеамериканского конкурса красоты в Нью-Джерси и раздобыть там глянцевое фото Мэри Доун Дуайр, двадцати двух лет, с головкой, увенчанной короной «Мисс Нью-Джерси» в мае 1949 года. Нашел я и другое ее фото, 1961 года, в еженедельнике округа Моррис. Она стоит, прямо и чопорно, у камина, одетая в юбку, блейзер и водолазку, а подпись под фотографией сообщает: «Миссис Лейвоу, „Мисс Нью-Джерси-1949“, обожает свой дом, построенный 160 лет назад и олицетворяющий, как она говорит, духовные ценности ее семьи». В городской библиотеке Ньюарка я просмотрел микрофильмы спортивных страниц «Ньюарк ньюс» (окончившей свое существование в 1972 году) в поисках турнирных таблиц и отчетов об играх, в которых Швед блистательно выступал за Уиквэйкскую школу (почившую в бозе в 1995 году) и за колледж Упсалы (закрытый в 1995 году). Я перечитал (по прошествии пятидесяти лет) книжки Джона Тьюниса о бейсболе и в какой-то момент даже подумал, а не назвать ли книгу о Шведе «Парнишка с Кер-авеню», по аналогии с повестью Тьюниса о мальчике-сироте из Томкинсвилла, Коннектикут, ставшем игроком высшей лиги и имевшем единственный недостаток: «опускать правое плечо и посылать мяч чересчур высоко» — недостаток, увы, достаточный, чтобы рассерженные боги покарали его смертью.

Кроме этих, я предпринял еще и другие усилия, чтобы узнать побольше про Шведа и его внутренний мир, и однако готов признать, что мой Швед — не «настоящий». Конечно, я всего лишь шел по остывшим следам; конечно, я писал не о том, чем он был для Джерри, и с моего портрета стерты те его черты, которые я сам плохо различал или считал несущественными. Разумеется, на страницах книги Шведова сущность воплощена иначе, чем она воплощалась в живом прототипе. Значит ли это, что я придумал безнадежно фантастическое существо, и отдаленно не напоминающее единственного в своем роде человека из плоти и крови; что мое видение Шведа — большая иллюзия, чем представление Джерри (уж он-то не согласится, что и его представление иллюзорно); что созданные мною Швед и его родные менее похожи на самих себя, чем их образы, сохранившиеся в голове Джерри? Кто знает? Может ли кто-нибудь знать? Когда речь идет о том, чтобы высветить Шведову непрозрачность, понять подобных ему славных парней, всеобщих любимцев, которые живут среди нас и все-таки остаются более или менее неразгаданными, — то это еще вопрос, я думаю, у кого больше шансов с ним справиться.

— Не помните меня? — спросила женщина, обратившая Джерри в бегство.

Тепло улыбаясь, она взяла меня за руки. Ее вылепленная на славу коротко остриженная крупная и внушительная голова неплохо увенчала бы античную скульптуру какого-нибудь римского императора. И хотя лоб и скулы были словно исчерчены резцом гравировальщика, кожа под розовым макияжем казалась морщинистой только около губ, утерявших, за шесть часов дружеских поцелуев, почти всю наложенную на них помаду. В целом, лицо ее выглядело чуть ли не по-девичьи мягким и нежным — свидетельствуя, возможно, о том, что не все испытания, предназначенные судьбой для женщин, были ее уделом.

— Не смотрите на карточку с именем. Ну, кто я?