Деньги - Мартин Эмис Страница 23

...Меня снова передернуло, и я глянул вверх. Погода все такая же, то есть никакая. Иногда, когда небо настолько же серое — безупречно серое, можно сказать, отрицание самой идеи цвета, — и сгорбленные миллионы поднимают взгляд, тяжело отличить воздух от дефектов зрения, словно все эти плывущие вверх-вниз размытыми завитушками песчинки являют часть самой стихии, дождь, споры, слезы, пленка, грязь. Возможно, в такие моменты небо — всего лишь сумма той грязи, что скопилась в наших глазах.

Все готово. Я опять у себя в квартире. Сменил постельное белье, запихал куда подальше все носки, припрятал журнальчики. Скоро прозвенит звонок, и появится Селина, с ее персидскими глазами, дорожной сумочкой, страстным горлышком, всеведущим нижним бельем, запястьями в шрамах, ароматом будуара и, вполне возможно, запахом других мужчин. Впрочем, с точки зрения порнографии это вполне допустимо, в пределах нормы. Сойдет. Я еще не настолько хорошо вас знаю, чтобы раскрыть все, чем мы с Селиной занимаемся в койке. Хотя, может, все равно расскажу. Кому какое дело? Мне — ни малейшего. Она потаскуха? Спит с мужиками за деньги? Нет, только не Селина. Просто пока меня нет в городе, она снимает порнушку для частного просмотра в моей старой башке. Сегодня я сорву главный куш. Беспокоиться уже, можно сказать, не о чем, товар в пути.

Пока в холодильнике — не слишком вместительном, зато мощном — охлаждалось шампанское, я откупорил банку пива и проглотил десяток капсул витамина Е. Жить не могу без витаминов, а также без пенициллина и болеутоляющего. Болеутоляющее— это, я вам скажу, вещь... Беспомощно, оцепенело, не находя себе места, я мерил скрипучими шагами квартиру. Стоял столбом. Сидел сиднем. Дотянулся до пульта дистанционного управления и включил телевизор. На прокатном экране с упреждающим шипеньем и треском возник принц Уэльский. Здрасьте, давно не виделись. Когда это ты успел вернуться, принц? Ему предстояла свадьба, где-то через месяц. Он заарканил хорошенькую малютку по имени леди Диана. Непохоже, чтобы она устроила ему веселую жизнь — по крайней мере, такую, как мне Селина... На экране промелькнул быстрый ряд хроникальных кадров: принц играет в поло, лезет на скалу, пилотирует истребитель, распоряжается на линкоре. Сидит у камина, тихо болтая со своей матушкой, цыпой-дрипой. Потом, развернувшись к камере анфас, принц ответил на вопросы о своем детстве и юности. Он искренне благодарен тому, сказал принц, что ему настолько рано внушили самодисциплину. По мнению принца, без самодисциплины мало-мальски цивилизованное существование просто немыслимо... Какая жалость, что мне никто не внушил самодисциплину — в детстве, когда все усваивается само собой. Еще могли бы внушить мне чувство гордости, собственного достоинства, а заодно и французский, если уж на то пошло. И ведь без малейшего напряга можно было, самотеком. Но ничего подобного никто мне не внушал, и я решил взять дело в свои руки. Периодически я усаживаюсь и пытаюсь внушить себе самодисциплину. Правда, надолго меня не хватает (все-таки самодисциплина — это довольно скучно), и в конце концов я всегда отправляюсь искать приключений.

Прозвенел дверной звонок, и я встал с дивана — руки в карманах, пересчитывают купюры.

— Спала с кем-нибудь последнее время?

Вечер достиг наконец обещанной, неминуемой стадии. Мы только что вернулись домой, отобедав в «Крейцере». Это у нас традиция, так у нас принято. Ресторан служит дорогостоящим фоном для наших примирений, обманов, эротического стимулирования. Мясо было сочным, вино кроваво-красным. Не обошлось и без бренди, а также пышных пудингов. Без пары-тройки сальностей. Селина в приподнятом настроении, а что до меня, то мне сегодня море по колено.

— Да, — ответила она, выдержав паузу, и отхлебнула шампанского.

— И с кем? Я его знаю?

— ...Да.

— Выкладывай-ка лучше начистоту.

— Я была у себя в комнате. Забралась с коленями на стул у окна и смотрела на пустырь. Там сейчас так красиво. Потом перед отелем остановилась шикарная черная машина. Вся в золоте и хромировке. Стекло в дверце опустилось, оттуда высунулась рука с двенадцатью перстнями и поманила меня.

— А что на тебе было?

На ней был черный удлиненный лиф с перехлестом Между ног, чулки с хромовым блеском и золотистые туфельки.

— На мне был белый халатик, который остался со школы. Такой вот коротенький, досюда всего. Трусики я еще не надела, потому что только вышла из ванной.

— И что ты сделала?

Она встала со стула и пересела ко мне на кровать. Двумя руками убрала назад волосы, обнажая изменчивое горлышко.

— Я встала со стула и на цыпочках спустилась по лестнице. Забралась в шикарную черную машину.

— И что он сделал?

Я уложил ее на спину. Черный лиф был застегнут на сорок черных пуговок с петельками из шелкового шнура. Уже на тридцать девять. Уже на тридцать восемь.

— Он усадил меня верхом. Как на кабестан или пожарный гидрант. Положил руки на мои плечи и надавил. Я подумала: он не сможет проникнуть, я не смогу впустить его. Но он был такой сильный, просто невероятно, и руки тяжелые, как золото. Было больно, но я уже вся текла, такая жидкая сладкая боль. Я — хрен, подумала я, просто хрен.

Потом, когда она в изнеможении распростерлась рядом со мной на атласном покрывале, я выкурил сигару, допил шампанское и задумался о добропорядочной жизни. Некоторым образом, в некотором смысле, я, наверно, действительно был бы непрочь жить добропорядочно.

Но как это делается?

В глубине души я вполне счастлив и радуюсь жизни. Говорят, что счастье — это избавление от боли, так что, пожалуй, счастья у меня должно быть хоть завались. Потому что избавляюсь от боли я каждый божий день. С другой стороны, так же часто я от нее волком вою.

Собственно, без этого и не приходилось бы так часто от нее избавляться, и не было б столько счастья.

— Знаете, чего мне хотелось бы? — спросил Роджер Фрифт. — Чтобы перед визитом ко мне вы так не усердствовали.

— Ну что еще такое?

Во избежание недоразумений спешу добавить, что Роджеру двадцать шесть, он щеголь каких поискать и гиперактивный гомосексуалист.

— Язык ваш, он весь... Это же, в конце концов, просто моветон. Себя не жалеете — о других бы хоть подумали. Знаете, насколько мне так тяжелее?

— Кто сказал, что должно быть легко? За это тебе и платят. И немало, кстати.

—Откиньтесь на спинку. И расслабьтесь... О Господи!

Как же, расслабишься на этом его электрическом стуле. Роджер — мой гигиенист, кудесник-полостник (речь не о полостных операциях, а о гигиене полости рта). Четырежды в год он обрабатывает мои десны и корни своими крючковатыми пинцетами, шпильками и клиновидным шилом, с писком и с визгом. Мы называем это глубинным удалением налета, снятием камня. Что за бред, какой на хрен камень? Чего он ко мне прицепился, спрашивается? Папашу моего зубной камень никогда не беспокоил. Мамашу тоже, насколько мне известно. Она умерла, когда мне было всего ничего. Если подумать, ей тогда тоже всего ничего было, но думаю об этом я нечасто... Тот зуб в северо-западном квадрате, я с ним чуть только на стенку не лез — несколько дней назад он успокоился, и я был так счастлив, просто невообразимо. Но вчера он опять заявил о себе. На самом деле не больно-то он и успокаивался, я так и чувствовал, как он там урчит-гудит, планирует возвращение на сцену. Надеюсь, Роджер справится с ним, избавит меня от боли, и я снова буду счастлив. Селина тоже так умеет. Причиняет мне боль — потом облегчает ее. Счастлив ли я? Не уверен. Но оттого, что Селина вернулась, мне определенно легче. По крайней мере, в то время, когда она со мной, она не с кем-нибудь другим. Судя по всему, тем вечером янакричал на нее и выгнал прочь, перед отлетом в Нью-Йорк. Не помню. Судя по всему, я обозвал ее шлюхой, вымогательницей, подстилкой — и сказал катиться к чертям собачьим. Она скрылась во тьме без гроша в кармане. Убедительно? Или не очень? Не помню. Об этом мы почти не говорим. Зато мы говорим о деньгах. Она хочет совместный банковский счет. Что скажете?