Офирский скворец - Борис Евсеев Страница 23

– Кирилла, светлая вы моя! Так ведь часто одни только пролазы и темнилы подмогой русскому духу были. Двигали они наш дух вперед, воздымали его ввысь, наполняли авантюрной и творческой энергией. А сами потом в сторонке отдыхали. Хорошо, если все ими сделанное доставалось святым. А то ведь чинушам! Ну а честные дурильщики и веселые прощелыги… На них только указывали пальцем или в лицо им плевали!

– И про вольности имперские – как-то странно. Все вокруг империю почем зря костерят, тюрьмой этносов зовут. А вы говорите – вольности.

– Да, златокожая, да! Но ведь империя нужна новая, небесная! И вообще правильней называть империю – Царством Простора!

Кирилле неудобно было сходить переодеться, и она слушала Володю в уличной, грязновато-пыльной одежде. «А могла бы в новеньком халатике сидеть», – недовольно передернула она плечами.

Тут застрекотала мобилка. Кирилла провела пальчиком по экрану.

И нарисовался в окошке актер неизвестного театра: страшный, в камуфляже, с бровями рыжими-волохатыми! Актер что-то немо орал. Кирилла, глядя на картинку, вздрогнула, непроизвольно включила звук.

– …скворца отдашь – живи себе с Богом! Через два часа, как луна взойдет, – у Голосова оврага, на спуске… Не принесешь скворца – всему вашему позорищу конец. И тебе тоже. Мы из Тайной экспедиции, с нами, девка, шутить – на дыбе очнешься!

* * *

Через два часа Игнатий, Акимка и Савва, не дождавшись у оврага лахудры со скворцом, все в том же камуфляже, правда, заткнув за пояса придурочные свои малахаи, стучали ногами в дверь Кириллиной квартиры.

Взломав шкворнем замок, проникли внутрь. Искали скворца и его новую хозяйку тщательно, с неослабным рвением.

Ни скворец, ни лахудра найдены не были. Но вот перышко скворцово – оно Акимкой обнаружено было. И парсуна лахудры (саму лахудру мельком видели на театре) висела здесь же, отблескивая стеклами.

Стекла были мигом расколоты, бокалы из шкапчика рассыпаны мелким дребезгом, стул разломан, цветы выброшены в окно.

Игнатий ушел на кухню. Савва ухватил зубами лежавшую на полу парсуну, выпавшую из стекол. Грызанул раз, другой. Картон был крепок.

– Отдай. – Акимка схватился за намалеванную лахудру, вырвал ее у Саввы.

– А как же Машка? – рассмеялся турок. – Или ты здесь собрался остаться, за лахудрой приударить решил? Не боишься Игнатия?

– Здесь не здесь, а хватит красоту пыточным делом мерить!

Акимка бережно согнул картонную парсуну вдвое, спрятал за пазухой.

Вернулся Игнатий. На губе его повисла колбасная кожурка, из волос торчал рыжий зонтик укропа.

– Упредил, чучельник! Настучал по мобилке. Кабы в живых его не оставили, наш был бы скворец!

– Поймаем – в чучельный вертеп его. Пузо древесным опилом набьем и помереть не дадим сразу…

Голосов овраг пользовался на Москве славой аховой, славой мутной. Не то чтобы слава эта была совсем ни к черту – скорей, была она завлекательно-отталкивающей.

Простой народец дудел, как в одну дуду: в овраге без следа исчезают ни в чем не повинные люди! И вовсе не по чьей-то злой воле или преступному умыслу – от необъяснимых явлений.

Продвинутая публика, ясен перец, твердила иное: в овраге исчезают не только мужчины и женщины – туда скатываются и там пропадают уродливые общественные явления, неразрубленные узлы истории, пустые промежутки культуры и отсохшие ветви технического прогресса!

Прогоревшие биржевики и проигравшиеся прокуроры – те выражались куда конкретней: якобы сгинула навсегда в Голосовом ельциниада 90-х, а вместе с ней – далекая коллективизация, провалилась глубоко под землю партия коммунистов (ее самая боевая часть), а за нею партия ПАРНАС, пропало страх сколько рэп-поэтов, без счету рок-див и до хрена плохо распетых ромал из отеля «Советский». Вкупе с ними якобы давно отошел в небытие тихоумный Михаил Горбачев и уволок с собой вниз всеми теперь позабытый, а когда-то превозносимый до небес унисон флейтисток Большого театра под управлением маэстро Реабилитанского.

Слышались и слегка диссонирующие, даже горько-надрывные нотки: будто бы все нанотехнологии господина Чубайса не стоят и грамма земли, которую можно добывать из глубин Голосова оврага. Упорно судачили и про то, что главное в Голосовом не он сам, а таинственная расселина, в которую некие горячие сердца давно пытаются проникнуть пытливыми умами.

Саму расселину рисовали красками макабрическими и скверно пахнущими: вроде бы там, на глубине (но уже восточней, не под благословенным Коломенским, под загазованной Капотней), отвисалось на распялках и отстаивалось в каменных сосудах все наихудшее, чему ни в Москве, ни в Московской области, ни даже на тысячу верст вокруг места решительно не было. Все «испанские сапоги», все плети и батоги, все железные кляпы и колодки, а также горы доносов и громады обманов, все обезьяньи ужимки чинуш, державших на весу зубами, как мелкоячеистые авоськи, свое дикое чванство, все бараньи почесывания и визги олигократов – хранились, по словам пытливых умов (они же – «черные археологи»), в предметно-вещественном виде именно там, в расселине. Говорили так:

– В расселине складируются только характерные вещи и последствия совершенных дел. И все это в сжатом, спрессованном виде. А людей там – ни души!

– Как без людей? Люди есть. Только они в стиснутом виде под землей обретаются. Их, как пивные банки, плющат и дисками в щели вставляют!

Расселина обрастала пословицами, топорщилась поговорками:

– Молодо-зелено, ждет тебя расселина.

– Наша жизнь рассельная, а у них – кисельная!

– Баба моя – как та расселина: что в щель ни опусти – все примет.

Но были, конечно, и чисто научные высказывания.

– Ваша расселина – просто столбняк Вселенной! – утверждал доктор орнитологии Вострилов, который после неудач с птичьим вопросом стал яростно вгрызаться в природу оврагов и круч.

Правда, существовали в расселине, по утверждению пытливых «черных», и светлые, праздничные уголки. Достойный, не отягощенный дурными делами «провальник» бывал в таком светлом уголке окружаем именно теми временами российской истории, которые ему до безумия нравились. Был в расселине угол Елизаветы Петровны и угол Лавра Корнилова, был детсадовский уголок Егора Гайдара и угол канцлера Горчакова, зеленел клин Руси Черноморской и шумело ветрами побережье Руси Поморской. А для желающих взблескивал никелированными фарами, свинченными с иностранных авто, угол Ильича Брежнева…

Но утверждения утверждениями, а случались в Голосовом и пропажи, зафиксированные документально!

К примеру, еще в 1571 году пропала в овраге сотня крымско-османских всадников, состоявших на службе у хана Девлет-Гирея. В аккурат перед петровскими казнями пропало три десятка стрельцов. Позже, уже в 30-х годах XX века, пропали сразу несколько милиционеров: но эти не все вместе, а поодиночке, и на протяжении трех лет.