Жизнь без шума и боли - Татьяна Замировская Страница 24

И это была чистейшая ложь. Но ложь в некоторых ситуациях, оказывается, прощается – что тут такого, ну ложь и ложь, не важно, в общем.

Оливия твердо решила навсегда стать Ольгой, потому что Ольгу любили в школе, Ольгу катали на вязаном коне, Ольге дарили алые, как ее кровавый циничный оскал, платья на праздники и просто так, вдобавок Грейпфрутов любил Ольгу. Оливии же было некого любить, пока существовал Грейпфрутов – она чувствовала его в каждом миллилитре воздуха и от этого буквально задыхалась. Поэтому Оливия твердо решила стать всем, что любит Грейпфрутов, – она была готова выскоблить свой череп изнутри до мягкого, дырчатого зелено-подслеповатого оттенка, чтобы он ничем не отличался от выеденного грейпфрута, потому что Грейпфрутов наверняка любил грейпфруты; она была готова прыгнуть с высокой скалы прямо в море, потому что Грейпфрутов любил долго падающие предметы (он сам ей об этом сказал); она была готова превратиться в дождь из чего угодно, потому что Грейпфрутов обожал дождь, но начать она решила с Ольги, потому что Грейпфрутов любил Ольгу (он сам ей об этом сказал).

Вначале Оливия пошла к отцу. Отец сидел вместе с другими отцами во дворе и играл в домино.

– Папа, я вынуждена сказать тебе одну жуткую вещь, – сказала Оливия. – Я не твоя дочь. Я долго это скрывала, но теперь вынуждена сказать.

Другие отцы начали вытягивать шеи, чтобы посмотреть, не их ли теперь дочь Оливия, всякое бывает, но Оливия сжала зубы, чтобы не разреветься, зажмурилась и убежала.

Потом Оливия пошла к старшей сестре, которая заменяла ей мать.

– Послушай, – сказала Оливия, – я решила навсегда тут кое-кем стать, поэтому я какое-то время поживу на даче. Потом вернусь, видимо, но ты особо не обольщайся. Нормально?

Сестра в принципе и сама давно уже была другой человек, поэтому она отвернулась и продолжила взбивать яичный белок в густую вертикальную пену.

Дело осталось за малым – сообщить обо всем Ольге. Эта часть Оливию несколько смущала – и если бы ее трансформация была не чередой отчаянных поступков, а книгой, она бы с удовольствием пролистала эти страницы, не читая, остановив умиротворенный взгляд на выведенном на розовом фоне «И они с Ольгой жили долго и счастливо», угадывая в счастье Ольги свое собственное.

Оливия уехала на дачу, сидела там три дня и три ночи и думала. Потом вернулась в город, пошла в школу и сообщила встреченному там Грейпфрутову четыре слова, довольно взвешенных и обдуманных:

– Ольга, скоро, буду, я.

Она перечислила их через запятую – в доступном ей языке не хватало необходимых глагольных связок для того, чтобы Грейпфрутов воспринял и осознал сообщающуюся сосудистость Ольги. Впрочем, он бы ее не осознал, потому что он любил Ольгу. Она казалась ему особенной, касалась его босой пяткой под партой, не боялась червяков и змей, вообще увлекалась биологией, однажды вскрыла лягушку на переменке, да так ловко! «Ловкая девица, – думала Оливия, – но мы-то половчее будем, вскроем тебя, как лягушку, – и дело с концами». Она подсела к Ольге на уроке физики и, не обращая внимания на ее жаркое: «Куда ты пропала на три дня, тебя все искали, к отцу твоему ходил директор школы, и что ты думаешь он ответил?», – протянула ей гроздь каких-то сушеных ягод, найденных на даче, и прошептала: «Быстро суй это в рот, жуй и глотай!» Ольга посмотрела на Оливию заинтересованно, проглотила ягоды и облизнулась. Оливия осталась сидеть рядом с Ольгой и на следующем уроке, и на следующем, а после школы пошла провожать ее домой, и на следующий день тоже пошла, и в общем, Ольга скоро стала ей почти подругой. Тут-то Оливия и начала действовать. Ольгу она отвоевывала у этого враждебного мира буквально по частям.

Вначале Ольга обнаружила, что боится ящериц и лягушек.

Потом Ольга наступила на дождевого червя и расплакалась.

Потом получила двойку за четверть по геометрии, хотя это еще постараться надо было.

Но этого никто не замечал, потому что для всех окружающих Ольга по-прежнему была хоть куда, потому что Ольгой постепенно становилась Оливия, которая брала на себя все функции Ольги: развлекать класс вивисекцией, декламировать свежесочиненные стихи, запрыгнув с ногами на парту, безразличным взором смотреть куда-то в сторону горизонта поверх Грейпфрутова, разрезать себе ножом палец, чтобы показать остальным, что в этом нет ничего страшного, залить кровью новое, свежеподаренное платье, расплакаться от притворного ужаса.

Ольга же всё видела не так – находясь в относительном заточении внутри того, чем постепенно становилась Оливия, она расплакалась по совершенно иной причине, именно что наступив на дождевого червя, – стояла совсем одна посреди черной слякотной дороги и ревела навзрыд.

Потом Ольга обнаружила, что не может больше сочинять стихи, а ведь стихи у нее получались очень бойкие! Потом – что разучилась вязать яичницу (вязаная яичница – это был вообще ее конек, она всем девочкам-подружкам дарила на девичьи праздники вязаные яичницы). Все эти искусства без сожаления отнимала у нее Оливия – то случайным касанием руки, то неожиданным подарком, то вечерней прогулкой после уроков. Закончилось все тем, что однажды Ольга пошла прямиком к Грейпфрутову, наконец-то посмотрела прямо ему в глаза и сказала:

– Грейпфрутов, мне страшно. Я на всё согласна, только прекрати этот распад.

Грейпфрутов любил распад. Ему нравились падающие предметы, гравитация, законы Ньютона и Ольга. Посмотрев на Ольгу, он вдруг понял, что мир изменился. Из глаз Ольги на него посмотрела Оливия – с нежностью и пониманием. Грейпфрутов перекрестился от ужаса. Оливия сказала:

– Ну вот, видишь, если так , то уже совсем не страшно, – обвила Грейпфрутова руками и замерла в этом положении на несколько тысячелетий – ровно на то время, сколько длилась ее нечеловеческая тоска по ощущению Грейпфрутова рядом с собой.

Грейпфрутов замер от страха, восторга и неожиданно накатившей нежности. Ольга теперь была целиком его собственная Ольга, вот радость-то. Оливия теперь тоже была Ольга, причем его собственная Ольга – одна-единственная. Кто-то остался за кадром в этой истории, но Грейпфрутову было сложно понимать, кто именно.

* * *

Став Ольгой, Оливия очень быстро забеременела от Грейпфрутова, бросила школу и благополучно умерла во время родов, потому что беременна она была не человеческим детенышем, а каким-то предметом мебели, врачи даже не сказали никому, что это было, но завскладом куда-то это записал в качестве неожиданно перепавшего реквизита, а потом заведующий отделением взял себе – видимо, это диван был кожаный, удобный, или мягкий уголок на кухню, например, или барный стул, его продать можно выгодно. Это было своего рода наказание, поняла Оливия перед тем, как сесть на этот злополучный нерожденный диван и умчаться на нем, словно в Космос, в объятия к себе настоящей – намного более хмурой и недоверчивой, чем нынешняя, просветленная и влюбленная Оливия, ставшая Ольгой.

Грейпфрутова же попросту упрятали в тюрьму, потому что за его плечами стояла сплошная смерть. Не хотели даже разбираться, в чем дело, – с какого-то момента всё, к чему он прикасался, тут же обращалось в гроб с покойником, причем покойник был один и тот же – школьный трудовик, который повесился года четыре назад, и потом уже было так тяжело за счет города хоронить всех этих нескончаемых трудовиков (пришлось делать даже отдельное кладбище для трудовиков, его до сих пор так и называют: «кладбище трудовиков», там во всех пятистах могилах один и тот же человек похоронен, мало кому такое пожелаешь), поэтому решили, что проще будет упрятать Грейпфрутова в тюрьму и запретить ему к чему-либо прикасаться (но он все равно прикасался, и трудовиков буквально партиями ежедневно кремировали в тюремной печи, предусмотренной для совсем других случаев, законодательством уже давным-давно не регистрируемых).