Жизнь без шума и боли - Татьяна Замировская Страница 25

С Ольгой же все закончилось более-менее благополучно. Обнаружив, что Оливия стала ею, Ольга несколько дней поплакала у окна, сознавая всю бесперспективность своего нынешнего положения, после чего решила собрать в рюкзак кое-какие вещи и уйти куда-нибудь навсегда, чтобы начать новую жизнь (она про этот способ читала в какой-то книжке с оранжевой обложкой, оранжевые книги никогда не врут). «С другой стороны, – рассудила она, – поскольку уже есть кому быть Ольгой, мне вовсе незачем переживать из-за того, что этим самым кем-то являюсь не я. Во всяком случае Ольга существует и с ней всё в порядке – а мне-то зачем переживать?» И Ольга куда-то тихонечко ушла. Ее по всем вокзальным стендам разыскивала милиция около десяти лет, а потом она сама вернулась в город знаменитой певицей Иреной Сверистедль. Вот это действительно неожиданный ход! Никто бы и не подумал, что Ольга станет знаменитой певицей! Правда, когда после чествований, узнаваний и восторгов певице таки рассказали, что произошло с ее бывшей подругой Оливией, она всерьез расстроилась – выходит, Ольга давным-давно уже не использовалась, можно было делать с ней что угодно.

В итоге знаменитая певица Ирена Сверистедль все-таки не выдержала – выяснила, у кого оказался в конце концов диван, который ценой собственной жизни родила ставшая Ольгой Оливия от Грейпфрутова, явилась к заведующему отделением прямо домой (правда, как оказалось, это был не диван, а кресло-кровать) и путем каких-то чудовищных манипуляций усыновила это кресло-кровать. Знаменитым певицам в этом мире позволено многое, это все знают. Сутками валяясь на усыновленном кресле-кровати, певица написала роман – историю своей жизни, где в последней главе на розовом фоне было что-то в духе «и они с Ольгой жили долго и счастливо», – смутно понимая, что делает это не для себя, а для несчастной бедняжки Оливии, на которую она конечно же не держала никакого зла.

«В конце концов, несчастная девочка получила то, что хотела, – утешала себя Ирена Сверистедль, по-прежнему жутко боящаяся всякой ползучей твари и выдумывающая свои детские фотографии в компьютерной программе „Фоторобот“, будто в детстве она была малолетним преступником, а не (тут ее мысль, как и воспоминания, обрываются). – В конце концов, мы даже побыли подругами какое-то время, – тихо шептала она холодной, как рыба, поверхности зеркала. – В конце концов, это несчастное кресло-кровать находится теперь в хороших руках, а прежние хозяева грозились набить его конским волосом, вот ужас-то». Хотя на самом деле ей было просто чудовищно неловко оттого, что ее нынешняя жизнь, спокойная, счастливая и лишенная даже малейшего прикосновения чего-либо реально существующего, начиналась совершенно чужой историей, полной настоящих страданий и переживаний живого, чувствительного и яростного человека, до смерти влюбленного в плодящего легионы мертвых трудовиков Грейпфрутова и обладавшего неограниченной властью над миром, – и что с этим теперь можно сделать, непонятно. Власть осталась, а мир рухнул. И это всё – только начало пути.

Вот здесь Оливия совершенно смутилась – ей больше ничего не приходило в голову. Она выбежала во двор и помчалась к отцу. Отец по-прежнему сидел за столиком с другими отцами и играл в домино.

– Олег Серафимович! – закричала Оливия страшным голосом. – Вы мне, конечно, не поверите, но я ваша дочь! И была ею все время, чего уж там скрывать! – И с размаху бросилась отцу на шею, чувствуя всей поверхностью рук невыносимую и тысячелетнюю свою тоску по алчной, кровоточащей родственности. Так уже после смерти она умудрилась сделать сама себе царский подарок, имя которому – Оливия.

Каждое утро, проходя мимо их квартиры, он слышит запах лимонного пирога. «Наверное, снова Эльза испекла пирог, – думает он, – и наверняка в связи с этим Ида скоро потеряется навсегда, исчезнет и начнет доставлять им страдания своим небытием, и что тогда?»

«Что тогда?» наступает уже вечером – следовательно, это утро было не «каждым», а вполне конкретным.

– Ида носила синий пуховый платок, желтые цыплячьи носочки и сарафан в разноцветные жирафики, – диктуют они.

– Дорогой, дорогой Ээ! – всхлипывает Анна, обмакивая выпачканные в слезах тоненькие мушиные пальчики в сахарную пудру, оставшуюся от утренних блинчиков с абрикосовым джемом. – Вы должны, должны найти ее, она старенькая, она может выйти за угол и потеряться под колесами грузовика, превратиться в огромную глупую птицу и улететь на северный конец города, чтобы сидеть там под мостом и ждать, пока приплывет баржа, которая никогда не приплывет; нам без нее ох, нам без нее о господи, еще утром она пекла лимонный пирог, а сейчас лежит на дне замерзшей реки и улыбается форелям.

Ээ – полицейский. Он не может игнорировать подобные заявления. Несмотря на то что он точно знает, что именно происходит на дне замерзшей реки, водится ли в этой реке форель (ловили прошлым летом там с сотрудниками златокудрого сазана), вернется ли Ида (в этом месте он хватается за голову потными пухлыми руками и начинает тоненько рычать) и кто исчезнет следующей – они вечно исчезают, они вечно теряют друг друга, и это нормально, это жизнь.

– Вернулась, вернулась! – приветствует его Мармла, встреченная на лестнице с букетом фиалок.

«Откуда фиалки? – думает он. – Тоже небось набрали их в замерзшей реке».

– Утром вышла просто как ни в чем не бывало из своей комнаты, – улыбается Мармла. На ее плечи накинут синий пуховый платок.

Ээ вымученно улыбается. «Я за вас так рад, – говорит он, – так счастлив, ну конечно же приду на пирог, ну да, одному тяжело и грустно, о да, приду на пирог, приду, скучно, разумеется, а у вас там ого-го, балаган, тра-ла-ла». Мармла исчезает наверху, Ээ открывает дверь подъезда и выходит во двор. Идет дождь. Ээ думает: «Можно гадать по исчезновениям… Например, если следующей исчезнет Цесла – дождь перестанет идти, и целый месяц не будет дождя. С другой стороны, это не очень хорошо для рыбной ловли – поэтому, если пропадет Анна, дождь будет моросить раз в неделю, как раз перед выходными, снова поедем на озеро, может, щука попадется. Постучат в дверь в семь утра с тихим, скорбным: „Пропала, куда-то пропала Эльза, пожалуйста, зайдите к нам и составьте какой-нибудь протокол, объявите ее в розыск, сделайте для нас хоть что-нибудь“ – жди внезапных заморозков, готовь сани». Что же будет, если потребуют разыскать Мармлу, самую добродушную и музыкально одаренную («Она так и ушла со своим любимым ирландским свистком, о господи, в каких темных ночных парках она играет звездам грустные северные песни, а если какие-нибудь мальчишки отнимут у нее инструмент и сломают его, она и сама сломается, она ведь и есть самый хрупкий музыкальный инструмент в мире, каждый человек в принципе жутко хрупкий инструмент!») – возможно, Ээ повысят и он переедет в другой дом, где под ним не будут жить пять старушек, одна из которых, шестая, постоянно куда-то девается.

Ясное дело, она постоянно куда-то девается, потому что ее нет.

Тем не менее Эмму искали всем двором – Мармла решила, что Эмму угнал маньяк: «Был такой маньяк, я читала в газете, который угонял старых женщин в рабство – он держал их, кажется, в подвале и заставлял их вязать и штопать какую-то несусветную дрянь; вроде бы его поймали, но я уверена, несмотря на это он по-прежнему орудует где-то неподалеку, даже если бы его расстреляли, а его наверняка расстреляли, он бы все равно – он бы все равно, – потому что Эмма прекрасно вяжет и не только вяжет, вообще ее выгодно держать в подвале и заставлять заниматься таким-сяким рукоделием, вы должны забежать к нам посмотреть, посмотреть, посмотреть».