Праздник побежденных - Борис Цытович Страница 25

Фатеич считался великим скрягой, и если находил копейку, то останавливался над ней, улыбчиво доставал свой всегда пустой кошель и виновато бормотал: «Эк, Феликс, лежит она, монетка, а ведь с государственным гербом, и ее место в кошелечке».

Он штопал, гладил и накидывал подметки сам, имел сапожный инструмент в тряпице — и на этом экономил. Но как же я был удивлен, узнав, что скряга Фатеич, за исключением полевых, все денежное содержание, все до копейки, пересылал куда-то в Мордовию, в детдом для трудновоспитуемых детей.

Были и странности у Фатеича. Он до панического ужаса боялся воды. Он мог часами с отвислой челюстью простаивать, обязательно за что-нибудь держась и глядя на воду, и при этом о его безумной смелости ходили легенды. Он не пил, но когда начинался дождь и в трубах журчала вода, он замешивал свое пойло: наполнял котелок водкой, крошил хлеб и, обмотав уши полотением, воя будто от зубной боли, хлебал ложкой.

Мы оба искали случая встретиться, а предлогом были шахматы. Он неизменно выигрывал и своим сопеньем да прибаутками над доской изводил меня до слез, и я изощрялся и наносил запретный удар.

— Знаешь, — говорил я, — сел я упором в кабину, а высотомер показывает двести метров высоты.

— Как так? — пугался Фатеич. — Прибор неисправен? Ты ж на земле, а он показывает? Я сейчас механика твоего вызову.

— Исправен, — продолжал я, — но это значит, что давление в атмосфере упало и стрелки поползли, и не иначе как быть дождю.

Фатеич поднимал лицо, в глазах — ужас, он перебарывал его, но переставал следить за фигурами, чмокая и облизывая губы, а я выигрывал. Но у Фатеича, как мне чудилось, было и второе дно. Если я засыпал, он доставал портрет какой-то женщины и постоянно глядел то на него, то на меня, что-то бормоча и рассуждая. Фатеича не любили и боялись.

Однажды я нечаянно подслушал, как генерал, будучи один, долго глядел ему вслед и тихо сказал: «С-с-сволочь».

Это потрясло меня, я невзлюбил генерала, а к Фатеичу стал испытывать беспочвенную жалость и еще большую преданность.

Так я и пришел, размышляя о нем, опять на площадь, но его полуторки у каретника все еще не было, и мое внимание привлекла понурая лошаденка в розвальнях перед храмом и ее хозяин — такой же худой сизый старик в лаптях и немецкой шинели, обвисшей на нем вялой ботвой. Когда ж старик попросил закурить, я высыпал всю махорку в его задубелую ладонь. Он посмотрел сквозь меня туманными глазами и не поблагодарил, ибо горе перешло в безразличие и затмило все. Во мне тяжко засосала жалость к этому человеку и ненависть к немцам, которые зеленым ручейком понуро вытекали на площадь из-за здания штаба.

Я постоял на ступенях у входа в храм, заглядывая в чуть приоткрытую дверь. В полумраке таинственно мерцало, слышалось молитвенное бормотание, но слов я разобрать не мог. Зашевелились тени, а когда глаза привыкли, я рассмотрел нищенски одетых изможденных людей и несколько усопших на полу. Со свода, слабо высвеченное, смотрело на меня лицо с жидкой бороденкой и близко посаженными голубыми глазами. Кто это? Кто? Кого эти ясные глаза напоминают? В моей памяти будто подкрутили настройку, четко появился образ Ванюши. Я даже испугался и поглядел по сторонам, и впервые за полгода почувствовал его близость. Я отошел от двери и огляделся. Старик уехал. По снегу расхаживали черные обшарпанные вороны. Солнце расщепилось в ветвях, и мягкий малиновый свет искрился на пухлых снежных крышах. И я уверовал: Ванятка жив! Но почему я подумал о нем?

В храме утихло бормотание, и голос произнес:

— Со святыми упокой, спаси, Боже, мя.

Я снова посмотрел в храм, и Божий лик на небесном своде качнулся, будто отраженный, будто грустно улыбнулся. Я оцепенел, но тут же выругал себя: «Идиот, это пламя качнуло тени», — и решительно направился к самолету, достал бутылку, отхлебнул неразбавленного. А когда закусил снегом и закурил, спирт и табак изменили видение, и я уже не думал о Ванятке, о его судьбе. Наполнился геройскими мыслями и решил, что давно пора подать рапорт и сесть на истребитель: я здоров, раны зарубцевались и сгинули. Я шагал к штабу, все больше преисполняясь уверенностью, и тогда услышал гул. Я снял шлем и прислушался. Гул ширился и нарастал с востока. В штабе его тоже услышали и, по-видимому, ждали. Открывались двери, из клубов пара в валенках, в полушубках внапашку, а то и просто в гимнастерках, штабисты высыпали на снег, поднимали к небу лица. На лестничной площадке появился генерал, а высоко в голубом небе сияли, будто заиндевелые, крестики, вот уж видны и серебристые диски винтов.

— «Бостоны», — определил я, — идут тройками.

Кто-то отсчитывал за спиной — «девяносто шесть, девяносто девять…», ниже, вторым эшелоном, шли «пешки», при виде хищных оскалов их кабин, сверкающих в солнечных лучах, к горлу подкатывал ревнивый холодок.

Я был влюблен в двухмоторную, удивительно красивую своими обводами машину и никогда бы не признался, что напоминает она мне ту женщину из Австралии, виденную в юношеских грезах. «Пешка» ошибок не прощала и не любила парашютистов, редко оставляла их живыми, но гордая, неприступная, она бы покорилась штурвалу в моих руках. Потому что не может быть иначе, потому что я очень люблю ее и смотрю на нее с суеверным страхом, но я был истребителем, и мне никогда не удастся подержаться за ее рогатый штурвал. «Эти дадут!» — раздалось за спиной, и голос отсчитывал: «двести двадцать, двести двадцать одна».

Низом, из-за сиреневой щетины леса пошли штурмовики, от их низкого бормочущего рева ветки роняли снег, и он оседал розовой искрящейся кисеей. Винты отзвенели над белой равниной, и все взоры обратились на меня, а я увидел Фатеича в его бараньей душегрейке навыворот и несказанно обрадовался ему. Фатеич, юродиво щеря желтозубый рот, швырнул в меня снежком. Снежок не долетел, развалился, а Фатеич не устоял и сел в сугроб. На бледных лицах контрразведчиков появилось подобие улыбки. Я помог ему встать и, пока он протирал очки, глаза его в зеленых трясинках были большими, добрыми, а лицо беспомощным и растерянным. В эти минуты я жалел его беспочвенной жалостью, но еще больше жалел, когда он, бледнея, заглядывал мне в глаза и спрашивал, заискивая:

— А девок у тебя, Фелько, много было? Почитай, всех официанток перепортил, ведь красавец ты!

Я отряхнул его сутулую спину, а он приговаривал, ударяя на «о»:

— Ай да Фелько, ай да чертушко! Любушко ты мое! Удрал от «мессершмитов»! Знаю, знаю, все знаю!

Я ж, уверенный в себе, широко расставил ноги в теплых унтах из собачьего меха, а новая портупея поверх дубленого полушубка, очки на шлеме и планшет у колена демонстрировали мою авиационную принадлежность. Из-за кирпичного лабаза с той стороны площади не в ногу вышел строй, над ушанками, подскакивающими вразнобой, монументом плыл торс командира на лошади. Они поравнялись, и я разглядел взводного: в полушубке, через плечо с противогазной лямкой, он ехал без седла на огромном трофейном битюге. Командир глянул на меня из-подо лба, перевязанного грязным бинтом, и поприветствовал, приложив руку к ушанке. Навстречу из-за краснокирпичного здания штаба по два в ряд вышли пленные. При виде наших фронтовиков, небритых, красноглазых от бессонницы, немцы сходили в глубокий снег, тупо глядя под ноги.