Город еретиков - Федерико Андахази Страница 26

2:15. показывают, что дело закона у них написано в сердцах, о чем свидетельствует совесть их и мысли их, то обвиняющие, то оправдывающие одна другую.

Спасение возможно только в том случае, если человек, изучивший Евангелия, избирает Бога — таким и только таким образом Бог избирает человека. Павел был самым верным приверженцем свободы. А чтобы соединиться с Христом через осознанный выбор, нужно было освободиться от закона.

3:28. Ибо мы признаём, что человек оправдывается верою, независимо от дел закона.

2:1. Итак, неизвинителен ты, всякий человек, судящий другого, ибо тем же судом, каким судишь другого, осуждаешь себя, потому что, судя другого, делаешь то же.

Павел считает, что не может называться христианином тот, кто осмеливается судить своих ближних. Закон не только лишается своего первоначалия; свобода воли становится более значимой, чем суждение о верности того или иного выбора.

2:3. Неужели думаешь ты, человек, что избежишь суда Божия, осуждая делающих такие дела и (сам) делая то же?

Эта фраза совершенно определенна: суд над ближним теперь превращается в грех — грех, осуждать за который может только Господь и никто, кроме Господа.

2:14… ибо когда язычники, не имеющие закона, по природе законное делают, то, не имея закона, они сами себе закон.

Здесь Павел имеет в виду тех, кто, не будучи евреями, не знают закона, явленного через Моисея, и все-таки могут надеяться на спасение в той мере, в какой воспримут слово Иисуса и понесут его истину в своих сердцах, хотя и не подчиняясь предписанным нормам. Таким образом, в учении апостола Павла вера не привязана к закону записанному, распространившемуся изустно или же привнесенному в мир каким-нибудь человеком, — нет, она являет себя только тогда, если люди

2:15. показывают, что дело закона у них написано в сердцах, о чем свидетельствует совесть их и мысли их, то обвиняющие, то оправдывающие одна другую.

Однако святой Павел пошел намного дальше: он не только осмеливается порвать с законом, но и осуждает его. Как явствует из его собственных слов, закон — это семя греха, проклятое зерно, которое, именуя запретные дела, их взращивает, их превозносит и распространяет. Закон, мой любимый Аурелио, несет в своем произнесении нарушение самого себя,

4:13. ибо закон производит гнев, потому что где нет закона, нет и преступления.

Итак, скрижали закона оказываются десятью заповедями грехов, которые, быть может, грешникам никогда бы не пришло в голову совершить, если бы Моисей, возгласив о них, не сообщил об их возможности. Тот же Павел обвиняет себя в собственных грехах, которые совершил, будучи рабом закона:

7:7. Но я не иначе узнал грех, как посредством закона. Ибо я не понимал бы и пожелания, если бы закон не говорил: не пожелай.

7:8. Но грех, взяв повод от заповеди, произвел во мне всякое пожелание: ибо без закона грех мертв.

Прежде зло не обитало в душе человеческой, однако после обращения Моисея к своему народу грех пустил там свои ростки, приняв форму закона. Такая точка зрения поясняется Павлом в притче о вдове:

7:2. Замужняя женщина привязана законом к живому мужу; а если умрет муж, она освобождается от закона замужества.

7:3. Посему, если при живом муже выйдет за другого, называется прелюбодейцею; если же умрет муж, она свободна от закона и не будет прелюбодейцею, выйдя за другого мужа.

7:4. Так и вы, братия мои, умерли для закона телом Христовым, чтобы принадлежать другому, Воскресшему из мертвых, да приносим плод Богу.

Итак, вера есть семя жизни, а закон — семя смерти. С другой стороны, законы упрочивают себя в форме письменного слова, и в той же мере упрочивает себя зло:

7:9. Я жил некогда без закона; но когда пришла заповедь, то грех ожил,

7:10. а я умер; и таким образом заповедь, данная для жизни, послужила мне к смерти.

Следующее утверждение целиком заключает в себе суть учения Павла. В нескольких словах он говорит о том, сколь малого достаточно, чтобы оставаться верным Иисусу — даже не зная ни об одном из законов, записанных или выбитых на каменных скрижалях:

13:8. Не оставайтесь должными никому ничем, кроме взаимной любви; ибо любящий другого исполнил закон.

Лирей, 1347 год

Жоффруа де Шарни должен был раз и навсегда решить, какой облик получит Христос на его плащанице. После кропотливого изучения всех известных ему изображений, отвергнув a priori [26]сомнительного черного Христа, он также отказался от использования раннехристианского изображения Доброго Пастыря, поскольку, как он решил для себя, оно не претендовало на портретное сходство, являясь лишь символом Спасителя. Герцог погладил указательным пальцем золотой solidus, лежавший у него на ладони; подушечка пальца узнала фигуру Вседержителя на его поверхности. Несомненно, это было изображение Иисуса Христа, которое производило наибольшее впечатление и действовало не только на него, но и на большинство верующих. Жоффруа де Шарни наконец принял решение: для своей плащаницы он создаст фигуру на основе этого образа. Герцог снова потянулся к бумаге и углю и решительными движениями, но не слишком ловко нарисовал Христа, стараясь копировать фигуру Пантократора; сначала Жоффруа де Шарни изобразил его анфас, потом, стараясь сохранить симметрию, — со спины, словно бы это были два тела, соприкасающиеся головами. Прекрасно, подумал он, теперь решен не только вопрос, как будет выглядеть его Иисус, но и каким образом он будет расположен на полотне. Однако предстояло еще определиться с техникой. Герцог знал о технике живописи не слишком много. И все-таки он не хотел оставлять решение этого основополагающего вопроса на волю живописца. Герцог верил в творческий потенциал незнания. Он считал, что — именно в силу его неведения законов живописи — обладает всеми возможностями для создания абсолютно новой техники. Жоффруа де Шарни хотел изобрести никем не освоенный способ отображения, который, не походя ни на один из известных, заставлял бы поверить, что его плащаница сотворена чудотворным образом. Герцог уже решил, что в качестве красителя не годится кровь или вещество, на нее похожее, — как это было в случае с плащаницей из Овьедо. Герцогу не нравилась мысль о темперной живописи, которую использовали для фресок. Он был знаком и с новомодной техникой, к которой прибегали некоторые итальянские художники, связывавшие красители с помощью масел. Их картины отличались невиданным блеском и свечением, и все-таки, решил для себя герцог, они столь же блестящи, сколь и неестественны. Жоффруа де Шарни то вертел solidus между пальцами, то опускал на поверхность стола и рассматривал, словно пытаясь добиться от него окончательного ответа на все свои вопросы. И вот, нервно поигрывая монетой, герцог пытался вспомнить какой-нибудь предмет, который Церковь наделяла статусом чудотворного. Он долго рылся в своей памяти без особого успеха, непроизвольно чирикая угольком по бумаге. Это должна быть настоящая икона, решил для себя герцог. Не успел он прошептать два последних слова, как в его памяти возникло имя: Вероника. Вначале герцог сам удивился появлению этого женского имени, однако же быстро понял, откуда оно взялось: это слово происходило от латинского "vera icon", то есть "подлинная икона". Только тогда он вспомнил легенду о покрывале Вероники.